Глава 23. Навеки с нами Официально о смерти Владимира Высоцкого было сообщено крохотной заметкой в черной рамке в газете «Вечерняя Москва», гласившей, что умер артист Театра на Таганке, заслуженный артист РСФСР такой-то. Но даже эту заметку руководству Театра на Таганке

1. «…И понял, что я заблудился навеки…» Зачем он мне снился, смятенный, нестройный, Рождённый из глубин не наших времён, Тот сон о Стокгольме, такой беспокойный, Такой уж почти и нерадостный сон… Как будто не о себе писал свой «Стокгольм» Николай Гумилёв в мае 1917-го - так

Слезина Виктория

Работа Слезиной Виктории «Образ Владимира Третьякова - защитника Родины в повести Г. Бакланова «Навеки - девятнадцатилетние» посвящена раскрытию героического характера главного героя повести. Автор поставила перед собой цель раскрыть основные черты характера защитника Родины в повести Г. Бакланова «Навеки - девятнадцатилетние».
Актуальность данной работы велика, так как 9 мая 2015 года празднуется юбилейная дата - 70 лет Победы в Великой Отечественной войне. Подвиг воинов - защитников Отечества - должен жить в памяти народа. Подрастающее поколение должно воспитываться на примерах героических и самоотверженных характеров молодых людей, беззаветно любивших свою страну и защищавших её, не жалея своей жизни.
Достоинством работы является то, что ученица самостоятельно проанализировала образ литературного героя Владимира Третьякова в повести Г. Бакланов «Навеки - девятнадцатилетние», выделив этапы роста самосознания героя. Составила таблицу, в которой отразила черты характера героя-защитника родной земли. А также провела параллели образов воинов Великой Отечественной войны с характерами защитников родной земли в войне на Украине

Скачать:

Предварительный просмотр:

Школьно – студенческая научно – практическая конференция

им. Е.А. Зубчанинова

Секция «Литература»

Образ Владимира Третьякова – защитника Родины

в повести Г. Бакланова «Навеки – девятнадцатилетние»

Выполнила

Слезина Виктория,

ученица 7 «Б» класса МБОУ СОШ №176

г.о. Самара

Научный руководитель

Низова Алла Валентиновна,

учитель русского языка и литературы

Самара 2015

Введение 3

Глава 1. "Не потому ли я живу, что умерли они"

1.1. Судьба писателя и горе Родины 4

1.2. Книга о бессмертии целого поколения 5

Глава 2. Образ Владимира Третьякова – защитника Родины в повести Г. Бакланова «Навеки - девятнадцатилетние»

2.1. Обычный парень 7

2.2. Война 8

2.3. Качества характера, появляющиеся на войне. Ответственность

за порученное дело 8

2.4. Отвага и мужество в боях 10

2.5. Неприкрашенная правда о войне 11

2.6. Философские размышления Третьякова 14

2.7. Любовь Володи Третьякова 15

2.8. Гибель Третьякова 15

2.9. Поколение, оставшееся навеки девятнадцатилетними 17

Г. Бакланова «Навеки – девятнадцатилетние», с характерами защитников родной земли, воюющих сейчас на Украине 20

Заключение 25

Список литературы 26

Введение

Одной из центральных тем в литературе была и остается тема молодых на войне. Мы, сегодняшние читатели, сопереживаем своим сверстникам, защищавшим родную землю и погибшим во имя мирной жизни. Они, как и мы, мечтали, строили планы, верили в счастливое будущее. И все это разрушилось в один миг. Война изменила все.

Я обращаюсь к данной теме, потому что хочу на примере повести

Г. Бакланова проанализировать, какими были эти молодые ребята, погибшие на войне.

Актуальность данной работы велика, так как 9 мая 2015 года празднуется юбилейная дата - 70 лет Победы в Великой Отечественной войне. Подвиг воинов - защитников Отечества - должен жить в памяти народа. Также в работе прослеживаются характеры героев-защитников родной земли двух войн: Великой Отечественной и современной войны на Украине.

Объект исследования - повесть Г. Бакланова «Навеки - девятнадцатилетние» и публицистические статьи о современной войне на Украине.

Предмет исследования - патриотизм, героизм воинов Великой Отечественной войны и современной войны на Украине.

Цель – Раскрыть героический характер главного героя повести Г. Бакланова « Навеки – девятнадцатилетние»

Задачи:

1. Подобрать и проанализировать литературу по данной теме;
2. Провести исследовательскую работу по образу главного героя повести Г. Бакланова;
3. Раскрыть основные черты характера защитника Родины в повести Г. Бакланов «Навеки - девятнадцатилетние»;
4. Сопоставить образ В. Третьякова, главного героя повести

Г. Бакланова «Навеки – девятнадцатилетние», с характерами защитников родной земли, воюющих сейчас на Украине.

Методы исследования:

1. Наблюдение;
2. Теоретический анализ.

Структура реферата:

Реферат состоит из введения; 1-й главы, в которой я кратко рассматриваю биографию Г. Бакланова и делаю акцент на том, что автор в своём произведении рассказывает о пережитом им и его сверстниками на войне, воссоздаёт подлинную картину, которую видели участники боевых действий; 2 главы, в которой я постаралась раскрыть основные черты характера главного героя повести

Г. Бакланова «Навеки - девятнадцатилетние»; 3 главы, в которой я попыталась сопоставить образ В. Третьякова, главного героя повести Г. Бакланова «Навеки – девятнадцатилетние», с характерами защитников родной земли в войне на Украине; заключения, списка литературы.

Глава 1. «Не потому ли я живу, что умерли они»

1.1. Судьба писателя и горе Родины

Григорий Яковлевич Бакланов родился в Воронеже в 1923 году. Рано потерял родителей и воспитывался в семье дяди. Война для него стала началом взрослой жизни. В 1941 году со школьной скамьи он ушел добровольцем на фронт, тяжелым был путь его от рядового до начальника разведки дивизиона. Командовал батареей до конца войны на Юго-Западном фронте.

После окончания войны Г. Бакланов считал своим долгом рассказать о пережитом, о тех, кто, защищая Родину, обессмертил себя красотой подвига.

После окончания в 1951 году Литературного института им. А.М. Горького сосредоточился на военной тематике. Автор повестей «Южнее главного удара», «Пядь земли», «Мертвые сраму не имут», которые оказались в центре критических дискуссий об «окопной правде», «лейтенантской прозе». В 1964 году опубликовал повесть «Июль 41-го года». Повесть «Навеки – девятнадцатилетние» в 1979 году удостоена Государственной премии СССР.

С 1986 по 1996 год возглавлял редколлегию журнала «Знамя».

В 1988 году вышла книга рассказов «Свет вечерний», в 1993 - сборник повестей и рассказов «Свой человек», в 1995 - книга «Я не был убит на войне».

1.2. Книга о бессмертии целого поколения

Для Г. Бакланова рассказ о войне – это рассказ о своем поколении. Из двадцати ребят-одноклассников, ушедших на фронт, он вернулся один. Автор в своём произведении рассказывает о пережитом им и его сверстниками, воссоздаёт подлинную картину, которую видели только фронтовики. «Навеки – девятнадцатилетние» - книга о бессмертии целого поколения. Г. Бакланов говорил: «Это достойное поколение, гордое, с острым чувством долга. Почти все оно осталось на полях битв. Я думаю об этих юношах - святых, честных, самоотверженно исполнивших свой долг - я думаю о них с отеческим чувством, мне больно, что так рано оборвались их жизни. Не по возрасту тяжкая, страшная ответственность легла на их плечи».

О том, как навеки остались молодые ребята девятнадцатилетними, я узнала, прочитав одноимённую повесть Г.Бакланова. Читая это произведение, понимаешь смысл жизни девятнадцатилетних той поры. Автор посвящает повесть тем, кто остался девятнадцатилетним, тем, чья жизнь оборвалась на полях сражений. Они не открыли дверь в родимый дом, их так и не дождались близкие. На их пути встала война.

Эмоциональным толчком к написанию книги стал случай, происшедший во время съемок фильма «Пядь земли». Съемочная группа наткнулась на останки, засыпанного в окопе война: «… Вынули на свет запекшуюся в песке, зеленую от окиси пряжку со звездой. Ее осторожно передавали из рук в руки, по ней определили: наш. И, должно быть, офицер». И долгие годы томила писателя мысль: кто был он, этот безызвестный офицер. Может быть, однополчанин? Перед нами, современными читателями, неизвестный погибший солдат. Кто он? И страшно, и жутко от этой картины. Взошло солнце, согревая живущих, но оно бессильно согреть того, кто тридцать с лишним лет назад погиб здесь, защищая Отчизну.

Бесспорно, главный фигурой войны всегда был и остается солдат. Повесть «Навеки – девятнадцатилетние» - это рассказ о молодых лейтенантах на войне. Им приходилось отвечать и за себя, и за других без каких-либо скидок на возраст. Попавшие на фронт прямо со школьной скамьи, они, как хорошо сказал однажды Александр Твардовский, «выше лейтенантов не поднимались и дальше командиров полка не ходили» и «видели пот и кровь войны на своей гимнастерке». Ведь это они, девятнадцатилетние взводные, первыми поднимались в атаку, воодушевляя солдат, подменяли убитых пулеметчиков, организовывали круговую оборону. А самое главное – несли груз ответственности: за исход боя, за составление взвода, за жизнь вверенных людей, многие из которых годились по возрасту в отцы. Лейтенанты решали, кого послать в опасную разведку, кого оставить прикрывать отход, как выполнять задачу, потеряв по возможности меньше бойцов. Хорошо сказано об этом чувстве лейтенантской ответственности в повести Бакланова: «Все они вместе и по отдельности каждый отвечали и за страну, и за войну, и за все, что есть на свете и после них будет. Но за то, чтобы привести батарею к сроку, отвечал он один». Вот такого храброго верного чувству гражданского долга и офицерской чести лейтенанта, совсем еще юношу, и представил нам писатель в образе Владимира Третьякова. Герой Бакланова становится обобщенным образом целого поколения. Вот почему в заголовке повести стоит множественное число - девятнадцатилетние.

Глава 2. Образ моего ровесника – защитника Родины в повести

Г. Бакланова «Навеки - девятнадцатилетние»

2.1. Обычный парень

Герой повести – Владимир Третьяков – со школьной скамьи, неся груз ответственности, без каких-либо скидок на возраст, был призван на фронт: «На фронт пошел сам, когда их год еще не призывали».

В госпитале Третьяков встречает одноклассника. Воспоминания о мирной жизни вперемешку с событиями военными нахлынули на героя: «Что-то знакомое почудилось Третьякову в солидном человеке, которого начхоз пропускал вперед, в его манере подымать плечи. Олег сел на ребро кровати, полой халата прикрыл полное колено, обтянутое суконным галифе. Военная форма, погоны под халатом, портупея, ремень. А в стеклах очков те же кроткие, домашние глаза. Бывало, стоит Олег у доски, весь перепачканный мелом, потный от стыда: «Спросите у мамы, я, честное слово, учил. …Знаешь, кого я здесь встретил на базаре? - Олег надел очки, взгляд за стеклами прояснился.- Мать Сони Батуриной, помнишь ее? Она еще голову тебе бинтовала на уроках военного дела. По-моему, Соня была в тебя немножко влюблена. Она ведь убита, ты не знал? … А помнишь, как у меня на галерее мы играли в солдатики? У тебя была японская армия, а у меня были венгерские гусары. Помнишь, какие красивые были у меня венгерские гусары?

Из-за стекол очков с широкого мужского лица смотрели на Третьякова детские глаза, в которых время остановилось. Они смотрели на него из той жизни, когда все они еще были бессмертны. Умирали взрослые, умирали старые люди, а они были бессмертны» .

2.2. Война

Война изображена жестокой, страшной, разрушающей силой. Война - это гибель, это смерть. До войны Третьяков жил, как все обычные люди. Мальчишка был счастлив, любил отца и мать, но война отняла у него все. «Третьяков смотрел и волновался, и мысли всякие, как впервые... Восемь месяцев не был на фронте, отвык, заново надо привыкать. Это в первые месяцы на фронте он стыдился себя, думал, он один так. Все так в эти минуты, каждый одолевает их с самим собой наедине: другой жизни ведь не будет. Вот в эти минуты, когда как будто ничего не происходит, только ждешь, а оно движется необратимо к последней своей черте, ко взрыву, и уже ни ты, никто не может этого остановить, в такие минуты и ощутим неслышный ход истории. Чувствуешь вдруг ясно, как вся эта махина, составившаяся из тысяч и тысяч усилий разных людей, двинулась, движется не чьей-то уже волей, а сама, получив свой ход, и потому не остановимо» .

2.3. Качества характера, проявляющиеся на войне. Ответственность за порученное дело.

Характер лейтенанта выявлен через конкретные факты: сам голодный, делится пайком с девушкой, мог остаться при штабе, а идет на передовую, чтобы убедить в безопасности других, рискуя жизнью, становится под мост. Жизнь солдат, исход операции зависят от его умения, терпения и рациональности действий. Он уверенно командует взводом, все беспрекословно выполняют его приказы, потому что за исход операции всю ответственность он берёт на себя: «- Командиры орудий, трактористы, ко мне! – приказал Третьяков, тем отделяя их от батареи. - Фамилия? - А что фамилие, товарищ лейтенант? Семакин мое фамилие. - Ты, Семакин, поведешь первое орудие. - Я, товарищ лейтенант, поведу! - звонко заговорил Семакин и рукой махнул отчаянно: мол, ему себя не жаль.- Я поведу. Я приказания всегда выполняю! - При этом он отрицательно тряс головой.- Только трактор чем будем вытаскивать? Ему под мостом лежать. И орудие тож самое... Он говорил, подпираемый сочувственным молчанием батарейцев. Все они вместе и по отдельности каждый отвечали и за страну, и за войну, и за все, что есть на свете и после них будет. Но за то, чтобы привести батарею к сроку, отвечал он один» .

Когда все сомневались в прочности моста и боялись перевозить орудия, Третьяков опять проявляет требовательность к выполнению приказа, потому что именно он и в срок должен доставить батарею к месту боя: « - Давай! - махнул рукой, крикнул он снизу, хоть там, рядом с трактором, слышать его не могли. И как в свою судьбу вошел под мост.

Все прогибалось над головой, над поднятым вверх лицом, с бревна на бревно передавая катившуюся тяжесть. Показалось, опоры оседают. И тут пушка въехала на мост. Застонал, зашатался мост. «Рухнет!»- даже дыхание перехватило. Бревна терлись друг о друга, сверху сыпалась труха. Мигая запорошенными глазами, не видя ничего, он протирал их шершавыми пальцами, пытался разглядеть ослеплено, что над ним, но все мерцало. И сквозь выхлопы мотора слышен был треск дерева. Не разглядев, он почувствовал, как вся эта огромная тяжесть съехала с моста на земную твердь, и мост вздохнул над ним. Только теперь и ощутил он, какая сила давила сверху: по своим напрягшимся мускулам ощутил, будто он сам спиной подпирал мост» . Я считаю, что герой достойно ведёт себя, берёт ответственность, не теряясь в трудной смертельной обстановке, и выполняет приказ.

2.4. Отвага и мужество в боях

Страшные картины войны заставляют содрогнуться. «Минометная батарея вела губительный беглый огонь, мины рвались на том самом поле между посадкой и подсолнухами, где лежала наша распластанная пехота». «В логу немцы вдруг кинулись от минометов. Подали на бегу, распластывались кто где. Долгий, бесконечный миг ожидания длился. Отчетливо видел сейчас Третьяков в бинокль брошенную огневую позицию: ящики с минами, задранные вверх стволы минометов, блеск солнца на пыльных стволах - пусто, время остановилось. Один минометчик не выдержал, вскочил с земли... И тут рвануло из низины. - Батарее три снаряда - беглый огонь! - кричал Третьяков. И пока там рвалось и взлетало, под ним дрожала крыша, на которой он лежал.

А когда опала выкинутая взрывами земля, когда дым потащило ветром, на огневой позиции, открывшейся вновь, ничего не было. Только перепаханная земля, воронки» . «…его ударило, сбило с ног. Комья земли рушились сверху, били по согнутой спине, по голове, когда он, стоя на коленях над аппаратом, сдерживал тошноту. Тягучая слюна текла изо рта, он рукавом вытирал ее. Подумал: «Вот оно...» И поразился: не страшно.

На дне траншеи ничком лежал чубатый сержант, выкинув перед собой руку. Пальцы на ней шевелились. А там, где только что комбат кричал и тряс козырьком, дымилась рыхлая воронка» .

Героя ранят в тот момент, когда он пытается спасти рядового Насруллаева. Третьяков ведет себя героически. Он не прячется за спинами друзей, теперь солдаты верят ему. Автор показывает, что победа складывается из действий тех, кем усеяно поле боя. Это они заслонили, закрыли грудью Родину. В этих боях погиб почти весь взвод Третьякова. «Пахотное поле, на котором из года в год сеяли и убирали пшеницу, стало для них последним полем боя» . И вот по этому полю живые, с трудом вытаскивая из чернозема сапоги, ходили, разыскивая и узнавая убитых, а они, убитые, «лежали в облепленных пудами чернозема сапогах». Этот факт в читательском сознании связывается со словами героя: «Живые всегда виноваты перед теми, кого нет».

2.5. Неприкрашенная правда о войне

Повесть реалистична. Автор изображает страшные картины боев, где гибнут ни в чем неповинные люди. «Блестели на солнце лужи, и среди них по всему полю лежали убитые. В шинелях, впитавших в себя воду, в мокрых ватниках, окоченелые, лежали они там, где настигла их смерть. Пахотное поле у хутора Кравцы, на котором из года в год сеяли и убирали пшеницу и куда каждую осень выгоняли на стерню гусей, стало для них последним полем боя» .

Г. Бакланов точно рисует подробности фронтового бытия. Особенно важны детали психологические, создающие эффект нашего присутствия там, в те годы, рядом с лейтенантом Третьяковым: «Все это время над лесом подвывало с шуршанием в вышине: наша тяжелая артиллерия била с закрытых позиций, слала снаряды, и от взрывов осыпалась листва с деревьев. Выйдя на опушку леса, он спрыгнул в песчаную обрушенную во многих местах траншею и чуть на ноги не наступил пехотинцу, лежавшему на дне. Во всем снаряжении, подпоясанный, лежал тот, будто спал. Но бескровным было желтое его нерусское лицо, неплотно прижмуренный глаз тускло блестел. И вся осыпана землей остриженная под машинку черная, круглая голова: уже убитого, хоронил его другой снаряд. …Он смотрел в бинокль, соображал, как в сумерках, когда сядет солнце за курганом, потянет он отсюда связь в пехоту, если будет приказано туда идти, где лучше проложить провод, чтобы снарядом не перебило его. А когда уходил, наткнулся еще на одного убитого пехотинца. Он сидел, весь сползший на дно. Шинель на груди в свежих сгустках крови, а лица вообще нет. На песчаном бруствере траншеи кроваво-серые комки мозга будто вздрагивали еще. Много видел Третьяков за войну смертей и убитых, но тут не стал смотреть. Это было то, чего не должен видеть человек. А даль впереди, за стволами сосен, вся золотая, манила, как непрожитая жизнь» .

Реалистично описаны и минуты затишья перед атакой: «Вот они, последние эти необратимые минуты. В темноте завтрак разносили пехоте, и каждый хоть и не говорил об этом, а думал, доскребая котелок: может в последний раз… С этой мыслью и ложку вытертую прятал за обмотку: может, больше и не пригодится» . Вытертая ложка за обмоткой – деталь фронтового быта. Но то, что каждый думал о необратимости этих минут, уже сегодняшнее, обобщенное видение.

Г. Бакланов придирчиво точен в любых деталях фронтового быта. Он справедливо считал, что без правды малых фактов нет правды великого времени: «Он смотрел на них, живых, веселых вблизи смерти. Макая мясо в крупную соль, насыпанную в крышку котелка, рассказывал, к их удовольствию, про Северо-Западный фронт. И солнце подымалось выше над лесом, а своим чередом в сознании приходило иное. Неужели только великие люди не исчезают вовсе? Неужели только им суждено и посмертно оставаться среди живущих? А от обычных, от таких, как они все, что сидят сейчас в этом лесу до них здесь так же сидели на траве неужели от них ничего не останется? Жил, зарыли, и как будто не было тебя, как будто не жил под солнцем, под этим вечным синим небом, где сейчас властно гудит самолет, взобравшись на недосягаемую высоту. Неужели и мысль невысказанная и боль – все исчезает бесследно? Или все же отзовется в чей-то душе? И кто разделит великих и не великих, когда они еще пожить не успели? Может быть, самые великие – Пушкин будущий, Толстой – остались в эти годы на полях войны безымянно и никогда ничего уже не скажут людям. Неужели и этой пустоты не ощути жизнь?» . Эти строки звучат как философское обобщение, как вывод, как мысль самого Бакланова.

2.6. Философские размышления Третьякова

«С верхних нар Третьяков смотрел, смотрел на эту осеннюю красоту мира, которую мог бы уже не увидать. Ненамного хватило его на этот раз, на один бой и то не до конца. А на душе спокойно. Сколько же это надо народу, если война длится третий год и одному человеку в ней так мало отмерено?» … Этот вопрос рождается в мыслях Третьякова, а у нас, читателей, появляется чувство боли, сожаления и ненависти к тем, кто разжег войну.

«Ночь эту, остаток ее, Третьяков просидел в землянке у командира роты, которого ему предстояло поддерживать огнем. Не спали. «…»

Третьяков слушал его, сам говорил, но вдруг странно становилось, словно всё это происходит не с ним: вот они сидят под землей, пьют чай, ждут часа. И на той стороне, у немцев, тоже, может быть, не спят, ждут. А потом как волной подхватит, и выскочат из окопов, побегут убивать друг друга... Странно все это покажется людям когда-нибудь» . В этих словах автора заключается вся бессмысленность, жестокость поведения людей на войне.

И в госпитале раненые не перестают вспоминать о сражениях. На фронте солдат не успевал передохнуть между боями, у него не было времени оценить происходящее, посмотреть на себя со стороны, а в госпитале времени много. Поэтому каждый раненый, в том числе и Третьяков, заново «прокручивал» свою военную жизнь, бои за высотку, круговую оборону, атаки с ходу. В госпитале Володе представилась возможность думать, оценивать, размышлять о гибели миллионов, об общем счете войны и неизбежности случайных потерь. Эти сцены помогают увидеть мощь, масштабность народных страданий.

2.7. Любовь Володи Третьякова

Органично вплетается в настроение повести любовь Володи Третьякова. Та самая, к которой едва-едва смогли прикоснуться или совсем не успели познать эти «нецелованные» лейтенанты, шагнувшие со школьной скамьи в смертную круговерть.

Ярким событием в жизни Третьякова стала встреча с Сашей. Ему нравились её ресницы в снегу, весёлый смех, немного детские повадки, но взрослые, повидавшие довольно много за еще не начавшуюся жизнь. Третьяков был готов ради неё на всё: не раз сбегал из госпиталя, чтобы увидеть её, достал машину дров, чтобы Саше не приходилось собирать уголь под поездами. Между Третьяковым и Сашей возникает чувство, первое, робкое, но очень искреннее.

2.8. Гибель Третьякова

«Гаснет звезда, но остается поле притяжения» - эти слова слышит в госпитале Третьяков. Поле притяжения, которое создано тем поколением и которое возникает как главное и цельное настроение повести. О поколении, а не об одном герое хотел рассказать Г. Бакланов. Как на фронте вся жизнь порой умещалась в одно мгновение, так и в одной фронтовой судьбе воплотились черты поколения. Поэтому смерть Третьякова не возвращает нас к началу повести: к тем останкам, обнаруженным в засыпанном окопе на берегу Днестра. Смерть как бы вводит героя в кругооборот жизни, в вечно обновляющееся и вечно длящееся бытие: «Он не слышал автоматной очереди: его ударило, подбило под ним ногу, оторвавшись от повозки, он упал. Все произошло мгновенно. Лежа на земле, он видел, как понесли лошади под уклон, как санинструктор, девчонка, вырывала у ездового вожжи, взглядом измерил расстояние, уже отделившее его от них. И выстрелил наугад. И тут же раздалась автоматная очередь. Он успел заметить, откуда стреляли, подумал еще, что лежит неудачно, на дороге, на самом виду, надо бы в кювет сползти. Но в этот момент впереди шевельнулось. Мир сузился. Он видел его теперь сквозь боевую прорезь. Там, на мушке пистолета, на конце вытянутой его руки, шевельнулось вновь, стало подыматься на фоне неба дымчато-серое. Третьяков выстрелил. Когда санинструктор, оставив коней, оглянулась, на том месте, где их обстреляли и он упал, ничего не было. Только подымалось отлетевшее от земли облако взрыва. И строй за строем плыли в небесной выси ослепительно белые облака, окрыленные ветром» , будто поднявшие бессмертную память о них, девятнадцатилетних. Навсегда герои повести Бакланова, писателя-фронтовика, как и их прототипы, останутся молодыми. Ощущение красоты и цены жизни, острое чувство ответственности перед павшими за все, что происходит на земле вот такой душевный настрой остается поле прочтения повести «Навеки –девятнадцатилетние».

2.9. Поколение, оставшееся навеки девятнадцатилетними

Вот такого храброго, верного чувству гражданского долга и офицерской чести лейтенанта, совсем еще юношу, и представил нам писатель в образе Владимира Третьякова.

В повети Г. Бакланов обращается к военным будням: «Война шла третий год, и, что непонятно, стало привычно и просто». Из мирного далека писатель всматривается в ту войну, которую после выхода его книги назовут «лейтенантской прозой», т.е. увиденной не из генеральных штабов, а с поля боя молодыми людьми, только что ставшими лейтенантами,- «честными, чистыми мальчиками», отдавшими свои жизни в сражениях. В этой повести как бы сконцентрировались главные достоинства прозы Бакланова. Критика писала о Г. Бакланове: «Ничего многозначительного, мнимо философического... Он всегда старается говорить просто и откровенно. Он умеет остро переживать происходящее с миром и человеком» . «Лейтенанты» - молодые герои Бакланова - обостренно чувствуют ценность каждого прожитого дня, каждого мгновения. Герои Бакланова ведут свой отсчет времени; они оценивают его теми мгновениями радости, которые успели пережить в довоенном прошлом, вспоминают когда-то изучаемые в школе столетия и тысячелетия древней истории и потому ярче воспринимают каждый прожитый, каждый выжитый на фронте день. «Навеки девятнадцатилетний» Третьяков запоминает все мгновения жизни - случайный поцелуй девушки, зимний свет за окном, ветку дерева под снегом. Война изменяет само ощущение жизни, где рядом и смерть, и счастье бытия, и красота. Гибель героя усиливает неповторимость и трагичность жизни. Отсюда сила художественной детали у Бакланова. Писатель доказывает художественную правду не логикой. Для него человек импульсивен, выбор сиюминутен, подчинен мгновенному действию, но заложенному в герое изначально или подготовленному всей предшествующей жизнью. Человек таков, каков он есть сейчас, в данную минуту. Но таким его сделало прошлое, вот почему память об этом прошлом так важна в книгах писателя.

Навсегда герои повести Бакланова, писателя-фронтовика, как и их прототипы, останутся молодыми. Ощущение красоты и пены жизни, острое чувство ответственности перед павшими за все, что происходит на земле, - вот такой душевный настрой остается поле прочтения повести «Навеки - девятнадцатилетние».

Анализируя образ Владимира Третьякова, я выделила такие черты характера героя:

Глава 3. Аналогия образа В. Третьякова, главного героя повести

Г. Бакланова «Навеки – девятнадцатилетние», с характерами защитников родной земли в войне на Украине

Ты погляди, как много в жизни зла!
Как ненависть клокочет по планете...
В двадцатом веке злоба превзошла
отметки предыдущих всех столетий.

И правы все. Неправых больше нет.
И кто кому не перегрыз бы горло -
у всех готов затверженный ответ:
"Во имя справедливости и долга".

И я боюсь, что через некий срок
одержат полную победу люди:
и будет справедливость, будет долг -
а вот людей-то на земле не будет.

Ю.С. Белаш

В юго-восточной Украине сейчас идёт война. «Сейчас ведутся ожесточенные боевые действия. Ополченцев пытаются уничтожить из артиллерии и самолетов, стараются окружить. Воины Армии Новороссии стоят смертным боем за свою родную землю и не позволяют неонацистам реализовать приказ из Вашингтона по зачистке Донбасса.

Настроения у жителей города разные. Кто-то поддерживает ополчение целиком, а кто-то смотрит на него настороженно, ведь война – страшная вещь и непросто видеть людей с оружием. Но в целом, безусловно, местное население полностью на стороне своих защитников» .

За что же воюют воины Армии Новороссии? «… За русский язык и свой дом. Обычные мужики, некоторые даже не служили в армии. Каждый из них сделал выбор, и обратного пути для них нет, поэтому они и не скрывают ни имен, ни лиц. Помню, один сказал: «Может, и придется погибнуть, но уверен - сын будет мною гордиться...» А другой: «Как-то жил и не задумывался, что я русский, пока за это не стали убивать. А теперь понял, кто я, - вернулся в семью». Огромное, особое значение обрели воспоминания о Великой Отечественной: партизаны, каратели, Большая земля… » .

«Свинцовые тучи проплывают над донецкой степью и все вокруг наполнено криками, стонами и воплями разрывов снарядов, плачем Новороссии – идет бой не на жизнь, а на смерть с воспрянувшей гадиной фашизма, которая воскресла в умах обезумевшего поколения двухтысячных.

Она, эта обезглавленная гидра в победном сорок пятом, снова ожила в умах очумелой молодежи на радость их покровителей и идейных вдохновителей кровавого, украинского национализма, и их заокеанских хозяев. …И вот результат – гражданская война, но, по мнению ополченцев, которых вынудили взять в руки оружие, это не гражданская, это война священная, война с воспрянувшим фашизмом. Для жителей Луганской, Донецкой областей, для всей Новороссии, это война за память своих отцов и дедов, которые сложили свои головы в донецких степях, освобождая свои земли от коричневой чумы, освобождая многострадальную Украину от немецко-фашистских захватчиков. И сейчас умирают молодые воины Новороссии с гордо поднятой головой, их души переполнены осознанием великой миссии. Вот только один крик души ополченца о своем погибшем товарище:

«Сорок дней, как его нет с нами. Сорок дней, как принял он свой последний бой – один против полутора десятков эсбэушников, каинов, продавших души свои за тридцать сребреников, предавших идеалы своих отцов и дедов и будущее своих детей.

Они уже дорого заплатили за смерть нашего боевого брата. Остальные ещё заплатят за тысячи искалеченных и замученных в застенках СБУ, в городах и сёлах Донбасса, за слёзы детей и матерей, за ужасы войны.

Сегодня фашисты изощряются в зверствах – вырывают ногти, выжигают звёзды, ломают кости, убивают детей. Им служат – кто из страха, кто по холуйской привычке, кто по алчности своей. Кем бы они ни были – военнослужащими, милиционерами, эсбэушниками, прокурорами, судьями, чиновники всех рангов, бизнесменами или просто торгашами – им никогда не избавиться от клейма палачей и проклятия народа.

На могиле Антона нет креста православного, потому как нет и самой могилы – он погиб в оккупированном фашистскими последышами городе на оккупированной ими земле. И приняла его земля русская, древняя наша многострадальная земля, политая кровью наших предков, а теперь и его. Верю, что придет время и улицы городов, а может быть и новые города будут названы именами тех, кто по зову сердца и совести встал на защиту земли русской и пал в неравной схватке за веру нашу православную.

Погиб Антон, но не сломлен дух сопротивления, не погибла вера наша исконная, жива Россия. Мы освободим Украину, как освободили её в сорок третьем наши отцы и деды. Мы спасём тебя, многонациональный народ Украины.

Царствие небесное воину православному Антону и вечный покой душе его!»

Такие слова нельзя выдумать, их можно только выстрадать, и тот ополченец, который написал эти строчки, по всей вероятности, также готов отдать свою жизнь за великую правду, эта правда питает этих людей, дает силу и могучую волю. Таких людей нельзя победить» . Сравнительная характеристика героя-защитника родной земли в Великой Отечественной войне и героев воинов Новороссии в современной войне на Украине

Тем, кто не вернулся с войны.

И среди них – Диме Мансурову,

Володе Худякову – девятнадцати лет.

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

А мы прошли по этой жизни просто,

В подкованных пудовых сапогах.

ГЛАВА I

Живые стояли у края вырытой траншеи, а он сидел внизу. Не уцелело на нем ничего, что при жизни отличает людей друг от друга, и невозможно было определить, кто он был: наш солдат? Немец? А зубы все были молодые, крепкие.

Что-то звякнуло под лезвием лопаты. И вынули на свет запекшуюся в песке, зеленую от окиси пряжку со звездой. Ее осторожно передавали из рук в руки, по ней определили: наш. И должно быть, офицер.

Пошел дождь. Он кропил на спинах и на плечах солдатские гимнастерки, которые до начала съемок актеры обнашивали на себе. Бои в этой местности шли тридцать с лишним лет назад, когда многих из этих людей еще на свете не было, и все эти годы он вот так сидел в окопе, и вешние воды и дожди просачивались к нему в земную глубь, откуда высасывали их корни деревьев, корни трав, и вновь по небу плыли облака. Теперь дождь обмывал его. Капли стекали из темных глазниц, оставляя черноземные следы; по обнажившимся ключицам, по мокрым ребрам текла вода, вымывая песок и землю оттуда, где раньше дышали легкие, где сердце билось. И, обмытые дождем, налились живым блеском молодые зубы.

– Накройте плащ-палаткой, – сказал режиссер. Он прибыл сюда с киноэкспедицией снимать фильм о минувшей войне, и траншеи рыли на месте прежних давно заплывших и заросших окопов.

Взявшись за углы, рабочие растянули плащ-палатку, и дождь застучал по ней сверху, словно полил сильней. Дождь был летний, при солнце, пар подымался от земли. После такого дождя все живое идет в рост.

Ночью по всему небу ярко светили звезды. Как тридцать с лишним лет назад, сидел он и в эту ночь в размытом окопе, и августовские звезды срывались над ним и падали, оставляя по небу яркий след. А утром за его спиной взошло солнце. Оно взошло из-за городов, которых тогда не было, из-за степей, которые тогда были лесами, взошло, как всегда, согревая живущих.

ГЛАВА II

В Купянске орали паровозы на путях, и солнце над выщербленной снарядами кирпичной водокачкой светило сквозь копоть и дым. Так далеко откатился фронт от этих мест, что уже не погромыхивало. Только проходили на запад наши бомбардировщики, сотрясая все на земле, придавленной гулом. И беззвучно рвался пар из паровозного свистка, беззвучно катились составы по рельсам. А потом, сколько ни вслушивался Третьяков, даже грохота бомбежки не доносило оттуда.

Дни, что ехал он из училища к дому, а потом от дома через всю страну, слились, как сливаются бесконечно струящиеся навстречу стальные нити рельсов. И вот, положив на ржавую щебенку солдатскую шинель с погонами лейтенанта, он сидел на рельсе в тупичке и обедал всухомятку. Солнце светило осеннее, ветер шевелил на голове отрастающие волосы. Как скатился из-под машинки в декабре сорок первого вьющийся его чуб и вместе с другими такими же вьющимися, темными, смоляными, рыжими, льняными, мягкими, жесткими волосами был сметен веником по полу в один ком шерсти, так с тех пор и не отрос еще ни разу. Только на маленькой паспортной фотокарточке, матерью теперь хранимой, уцелел он во всей своей довоенной красе.

Лязгали сталкивающиеся железные буфера вагонов, наносило удушливый запах сгоревшего угля, шипел пар, куда-то вдруг устремлялись, бежали люди, перепрыгивая через рельсы; кажется, только он один не спешил на всей станции. Дважды сегодня отстоял он очередь на продпункте. Один раз уже подошел к окошку, аттестат просовывал, и тут оказалось, что надо еще что-то платить. А он за войну вообще разучился покупать, и денег у него с собой не было никаких. На фронте все, что тебе полагалось, выдавали так, либо оно валялось, брошенное во время отступления: бери, сколько унесешь. Но в эту пору солдату и своя сбруя тяжела. А потом, в долгой обороне, а еще острей – в училище, где кормили по курсантской тыловой норме, вспоминалось не раз, как они шли через разбитый молокозавод и котелками черпали сгущенное молоко, а оно нитями медовыми тянулось следом. Но шли тогда по жаре, с запекшимися, черными от пыли губами – в пересохшем горле застревало сладкое это молоко. Или вспоминались угоняемые ревущие стада, как их выдаивали прямо в пыль дорог…

Пришлось Третьякову, отойдя за водокачку, доставать из вещмешка выданное в училище вафельное полотенце с клеймом. Он развернуть его не успел, как налетело на тряпку сразу несколько человек. И все это были мужики призывного возраста, но уберегшиеся от войны, какие-то дерганые, быстрые: они из рук рвали и по сторонам оглядывались, готовые вмиг исчезнуть. Не торгуясь, он отдал брезгливо за полцены, второй раз стал в очередь. Медленно подвигалась она к окошку, лейтенанты, капитаны, старшие лейтенанты. На одних все было новенькое, необмятое, на других, возвращавшихся из госпиталей, чье-то хлопчатобумажное БУ – бывшее в употреблении. Тот, кто первым получал его со склада, еще керосинцем пахнущее, тот, может, уже в землю зарыт, а обмундирование, выстиранное и подштопанное, где его попортила пуля или осколок, несло второй срок службы.

Вся эта длинная очередь по дороге на фронт проходила перед окошком продпункта, каждый пригибал тут голову: одни – хмуро, другие – с необъяснимой искательной улыбкой.

– Следующий! – раздавалось оттуда.

Подчиняясь неясному любопытству, Третьяков тоже заглянул в окошко, прорезанное низко. Среди мешков, вскрытых ящиков, кулей, среди всего этого могущества топтались по прогибающимся доскам две пары хромовых сапог. Сияли припыленные голенища, туго натянутые на икры, подошвы под сапогами были тонкие, кожаные; такими не грязь месить, по досочкам ходить.

Хваткие руки тылового солдата – золотистый волос на них был припорошен мукой – дернули из пальцев продовольственный аттестат, выставили в окошко все враз: жестяную банку рыбных консервов, сахар, хлеб, сало, полпачки легкого табаку:

– Следующий!

А следующий уже торопил, просовывал над головой свой аттестат.

Выбрав теперь место побезлюдней, Третьяков развязал вещмешок и, сидя перед ним на рельсе, как перед столом, обедал всухомятку и смотрел издали на станционную суету. Мир и покой были на душе, словно все, что перед глазами – и день этот рыжий с копотью, и паровозы, кричащие на путях, и солнце над водокачкой, – все это даровано ему в последний раз вот так видеть.

Хрустя осыпающейся щебенкой, прошла позади него женщина, остановилась невдалеке:

– Закурить угости, лейтенант!

Сказала с вызовом, а глаза голодные, блестят. Голодному человеку легче попросить напиться или закурить.

– Садись, – сказал он просто. И усмехнулся над собой в душе: как раз хотел завязать вещмешок, нарочно не отрезал себе еще хлеба, чтобы до фронта хватило. Правильный закон на фронте: едят не досыта, а до тех пор, когда – все.

Она с готовностью села рядом с ним на ржавый рельс, натянула край юбки на худые колени, старалась не смотреть, пока он отрезал ей хлеба и сала. Все на ней было сборное: солдатская гимнастерка без подворотничка, гражданская юбка, заколотая на боку, ссохшиеся и растресканные, со сплюснутыми, загнутыми вверх носами немецкие сапоги на ногах. Она ела, отворачиваясь, и он видел, как у нее вздрагивает спина и худые лопатки, когда она проглатывает кусок. Он отрезал еще хлеба и сала. Она вопросительно глянула на него. Он понял ее взгляд, покраснел: обветренные скулы его, с которых третий год не сходил загар, стали коричневыми. Понимающая улыбка поморщила уголки тонких ее губ. Смуглой рукой с белыми ногтями и темной на сгибах кожей она уже смело взяла хлеб в замаслившиеся пальцы.

Вылезшая из-под вагона собака, худая, с выдранной клоками шерстью на ребрах, смотрела на них издали, поскуливала, роняя слюну. Женщина нагнулась за камнем, собака с визгом метнулась в сторону, поджимая хвост. Нарастающий железный грохот прошел по составу, вагоны дрогнули, покатились, покатились по рельсам. Отовсюду через пути бежали к ним милиционеры в синих шинелях, прыгали на подножки, лезли на ходу, переваливаясь через высокий борт в железные платформы – углярки.

– Крючки, – сказала женщина. – Поехали народ чеплять.

И оценивающе оглядела его:

– Из училища?

– Волосы у тебя светлые отрастают. А брови те-омные… Первый раз туда?

Он усмехнулся:

– Последний!

– А ты не шуткуй так! Вот у меня брат был в партизанах…

И она стала рассказывать про брата, как он вначале тоже был командир, как из окружения пришел домой, как пошел в партизаны, как погиб. Рассказывала привычно, видно было, что не в первый раз, может быть, и врала: много он слушал таких рассказов.

Остановившийся поблизости паровоз заливал воду; струя толщиной в столб рушилась из железного рукава, все шипело.

– Я тоже была партизанская связная! – прокричала она. Третьяков кивнул. – Теперь только ничего не докажешь!..

Пар из тонкой трубки позади трубы бил, как палкой, по железному листу, ничего вблизи не было слышно.

– Пошли, напьемся? – прокричала она в самое ухо.

– Вон колонка!

Он подхватил вещмешок:

– А потом закурим, да? – наперед уславливалась она, поспевая за ним.

Только у колонки спохватились: шинель оставил! Она вызвалась охотно:

– Я принесу!

Побежала в своих коротких сапогах, перепрыгивая через рельсы. Принесет? Но и бежать за ней было стыдно. Пущенный издали маневровым паровозом, сам собою катился по рельсам товарный вагон, заслонил ее на время.

Она принесла. Вернулась гордая, неся на руке его шинель, пилотку гребешком посадила себе на голову. По очереди они напились из колонки, и смеялись, и брызгали друг в друга водой. Надавив рычаг, он смотрел, как она пьет, зажмуриваясь, отхватывая ртом от ледяной струи. Волосы ее сверкали водяными брызгами, а глаза на солнце оказались светло-рыжие, искристые. И с удивлением увидел он, что лет ей, наверное, столько же, сколько ему. А вначале показалась немолодой и сумрачной: голодная была очень.

Она помыла сапоги под струей: мыла и на него взглядывала. Сапоги заблестели. Ладонью отряхнула брызги с юбки. Через всю станцию она провожала его. Шли рядом, он закинул за плечо вещмешок, она несла его шинель. Словно это сестра его провожала. Или была она его девушкой. Уже прощаться стали, когда оказалось, что им по пути.

Он остановил на шоссе военный грузовик, подсадил ее в кузов. Став сапогом на резиновый скат, она никак не могла перекинуть ногу через высокий борт: мешала узкая юбка. Крикнула ему:

– Отвернись!

И когда застучали наверху каблуки по доскам, он одним махом впрыгнул в кузов.

Уносилась назад дорога, заволакивалась известковой пылью. Третьяков развернул шинель, закинул им за спины. Накрытые ею от ветра с головами, они целовались как сумасшедшие.

– Останься! – говорила она.

Сердце у него колотилось, из груди выскакивало. Машину подбрасывало, они стукались зубами.

– На денек…

И знали, что ничего им кроме не суждено, ничего никогда больше. Потому и не могли оторваться друг от друга. Они обогнали взвод военных девчат. Ряд за рядом появлялся строй, отставая от машины, а сбоку маршировал старшина, беззвучно разевал рот, в который неслась пыль. Все это увиделось и заволоклось известковым облаком.

На въезде в деревню она спрыгнула, вместе с прощальным взмахом руки скрылась навсегда. Донеслось только:

– Шинель не потеряй!

А вскоре и он слез: грузовик сворачивал у развилки. Он сидел на обочине, курил, ждал попутной машины. И жалел уже, что не остался. Даже имени ее не спросил. Но что имя?

Примаршировал по пыли взвод девчат, которых они обогнали, промчавшись.

– Взво-у-уд… – отпуская от себя строй, старшина загарцевал на месте. – Стуй!

Затопали не в лад, стали. Медно-красные от солнца лица, волосы набиты пылью.

– Нали-и… – ву!

Напрягая икры ног, пятясь от строя, старшина звонко вознес голос:

– Равняйсь! Сми-и-ррна!

У девчат от подмышек до карманов гимнастерок – темные круги пота. На той стороне шоссе осенняя рощица порошила на ветру листвой. Кося напряженным выкаченным глазом, старшина прошелся перед строем, как на подковах:

– Р-разойдись…

И смачно произнес, за какой нуждой разойтись. Со смехом, взбрыкивая сапогами, девчата бежали через шоссе, на бегу снимали через головы карабины. Старшина, довольный собой, подошел, козырнул, сел рядом с Третьяковым на обочину, как начальство с начальством. Из-под фуражки по его коричневому виску, по неостывшей щеке тек пот, прокладывая блестящую дорожку.

– Связисток гоню! – И подмигнул веселым глазом, белок его был воспаленный от пыли и солнца. – Должность – вредней не придумаешь.

Свернули по папироске. За шоссе в роще перекликались голоса. Постепенно взвод собирался. В пилотках, в погонах, с карабинами на плечах возвращались девчата из рощицы, кто сорванный цветок нес в руке, кто – пучок осенних листьев. Построились, подровнялись. Старшина скомандовал:

– С места – песню!

Хохот ответил ему. Он только показал издали: такой, мол, у меня народ.

Сидя на обочине, ожидая попутной машины, Третьяков смотрел вслед строю военных девчат, весело топавших по пыли.

ГЛАВА III

Чем ближе к фронту, тем ощутимей повсюду следы огромного побоища. Уже прошли по полям похоронные команды, хороня убитых; уже трофейные команды собрали и свезли, что вновь годилось для боя; окрестные жители стаскивали каждый к себе, что оставила война, прогрохотавшая над ними, и теперь годилось для жизни. Ржавела в полях сгоревшая, разбитая техника, и над всем, над тишиною смерти – колючая ясность и синева осеннего неба, с которого пролились на землю дожди.

А мимо по грейдеру цокотала подковками пехота, позвякивала окованными прикладами о котелки, полы шинелей на ходу хлестали по ногам, тонковатым в обмотках. Солдаты всех ростов и возрастов, снаряженные и нагруженные, шли на смену тем, кто полег здесь. И самые молодые, ничего еще не видавшие, тянули шеи из необмятых воротников шинелей, со щемящим любопытством и робостью живого перед вечной тайной смерти вглядывались в поле недавнего боя. Там, куда они шли в свет заката, по временам словно растворяли паровозную топку: доносило усиливающееся гудение и вздрагивал воздух. И в себе самом, удивляясь и стыдясь, чувствовал Третьяков это беспокойство. Увидел сожженный немецкий танк у самого шоссе, остановился поглядеть. Танк был какой-то новый, громадней тех, что видел он на Северо-Западном фронте. Синяя оплавленная пробоина в броне: снаряд, должно быть, подкалиберный, как сквозь масло прошел. А броня мощная, толще прежней.

Ветер шевелил вдавленные в чернозем сырые клочья нашего серого шинельного сукна. В осколках луж, в танковом следу блестело похолодавшее небо, свежо и ясно сиял закат, покрываемый рябью. Третьяков смотрел и волновался, и мысли всякие, как впервые… Восемь месяцев не был на фронте, отвык, заново надо привыкать.

Последнюю ночь вместе со случайным попутчиком ночевал он на краю большого, сожженного немцами села. Попутчик был уже не молод, рыжеват, лицо мятое, на котором брить почти нечего, кисти рук в крупных веснушках, в белом волосе.

– Старший лейтенант Таранов! – представился он – и четко, словно ожегшись, отдернул ладонь от лакового козырька фуражки. По выправке – строевик. Все на нем было не с чужого плеча: суконная зеленоватая гимнастерка, синие диагоналевые галифе – цвет настольного сукна и чернил. Сапоги перешиты на манер хромовых. А на руке нес он шинель офицерского покроя из темного неворсистого сукна. Даже на руке она сохраняла фигуру: спина подложена, грудь колесом, погоны на плечах, как дощечки, разрез от низу до хлястика. В такой шинели хорошо на параде, на коне, а укрыться ей невозможно: какой стороной на себя ни натягивай, ветер гуляет и звезды видны. Вот с нею на третьем году войны добирался старший лейтенант Таранов из запасного полка на фронт.

– Сами понимаете, как все это время не терпелось участвовать, – сказал он, при этом строго глянул в глаза и с чувством пожал руку.

Таранов сам выбрал дом для ночевки и очень удачно. Хозяйка, лет сорока, украинка, статная, гладко причесанная, черноволосая и смуглая, обрадовалась офицерам: по крайней мере не набьется полная хата войск. И вскоре Таранов, поперек повязавшись полотенцем, помогал ей на кухне организовать ужин, вскрывал консервные банки, и женщина старалась рядом с ним. А за спиной ее, привлеченный запахом еды, ходил мальчонка лет трех, тянулся заглянуть на стол.

– Та лягай спать, горе мое! – прикрикнула хозяйка и, как бы злясь на него, сунула ему со стола кусок американского колбасного фарша. А сама приниженно, испуганно глянула на Таранова.

Сбегав через дорогу к шоферам, Третьяков заправил бензином керосиновую лампу, всыпал в нее горсть соли, чтобы бензин не взорвался, а когда вернулся, за столом сидели уже трое.

– Ты гляди, лейтенант, кого хозяйка от нас скрывала! – поблескивая золотыми коронками из-под бледных, как отсыревших изнутри губ, шумно встретил его Таранов. И подмигивал, указывал глазами.

Рядом с хозяйкой сидела дочь лет семнадцати. Была она тоже крупна, хороша собой, но сидела, как монашенка, опустив черные ресницы. Когда Третьяков садился около, подняла их, глянула на него с любопытством. Глаза синие-синие. Заговорила первая:

– Мы не взорвемось?

– Что вы! – стал успокаивать Третьяков. – Проверено на фронте. Соли всыпал в бензин, ни за что не взорвется.

И споткнулся о ее взгляд. Она снисходительно улыбалась:

– Я ж така трусиха, усего боюсь…

А мать черными глазами стерегла ее и рассказывала, рассказывала, сыпала словами, как из пулемета:

– Тут нимцы увходять, тут я писля операции уся, уся разрезанная лежу. Ой, боже ж мий! Оксаночке четырнадцать рокив и тэ, малэ… Шо мэни робить?

– Тебя Оксаной зовут? – спросил Третьяков тихо.

– Оксана. А вас?

– Володя.

Она подала под столом свою руку, мягкую, жаркую, влажную. Сердце у него пропустило удар и заколотилось, как сорвавшись.

– Оксаночка! – позвала хозяйка, встав из-за стола. Та вздохнула, улыбнулась лейтенанту, нехотя пошла за матерью.

– Ты не теряйся, лейтенант! – шепнул Таранов. Они двое сидели за столом, ждали. За дверью слышен был приглушенный голос хозяйки: она что-то быстро говорила, ни одного слова не разобрать. – На фронт едем.

Он подмигнул, быстро налил стаканы. Выпили. По очереди прикурили от лампы.

– Может, последний день так, может, завтра убьют, а?

И громко позвал:

– Катерина Васильевна! Катя! Что ж вы нас бросили одних? Нехорошо, нехорошо. Мы ведь обидеться можем. – Голоса за дверью смолкли. Потом хозяйка вышла, одна, сияя улыбкой.

– А где ж Оксаночка? – забеспокоился Таранов.

– Спать полягали. – Хозяйка близко села с ним рядом, полным плечом касалась его плеча. – От если б вы были врачи…

– А что? Какая болезнь? – спрашивал Таранов.

– Та не болезнь. Дороги гоняют строить. От если б вы были врачи, дали б освобождение дивчине.

– А мы и есть врачи! – Таранов усиленно подмигивал ему, глазами указывал на дверь, за которой Оксана.

– То вы шуткуете! – И полной ручкой махала на него. Таранов ручку перехватил, к себе потянул. – У врачей погоны зовсим не такие.

– А какие же они у врачей?

– Манэсеньки, манэсеньки. – И пальцем другой руки рисовала у него на плече, на погоне. – Манэсеньки, манэсеньки…

– А не большесиньки? – У Таранова влажно поблескивали золотые коронки, к нижней беловатой изнутри губе присохла болячка. – Не большесиньки?

Разговор уже шел глазами. Третьяков встал, сказал, что пойдет покурить. В коридоре нащупал в темноте шинель, вещмешок. Закрывая наружную дверь, слышал приглушенный голос Таранова, женский смех.

Спиной опершись об уцелевший стояк забора, он курил во дворе. На душе было погано. Женщина, конечно, заслоняет собою дочь. Может, и при немцах вот так заслоняла, собою отвлекала от нее. А этот обрадовался: «На фронт едем…»

Беззвучно, артиллерийскими зарницами вздрагивало небо в западной стороне. Омытый дождем узкий серп народившегося месяца, до краев налитый синевою, стоял над пожарищем, корявая тень заживо сгоревшего дерева распласталась по двору. Гарью наносило с соседнего участка: там обугленные яблони, когда-то посаженные под окнами, окружали обвалившуюся печную трубу на пепелище.

Слышно было, как через улицу во дворе колготятся шоферы у машин. Третьяков пошел туда. В доме на полу спали вповалку. Он влез по шаткой лестнице на сеновал, на ощупь сгреб охапку сена, пахнущего пылью, лег, укрылся шинелью с головой. Хотелось уже к месту – и скорей бы. Засыпая, слышал внизу голоса шоферов, медленное гудение самолета где-то высоко над крышей.

…А на другой день он встретил старшего лейтенанта Таранова в штабе артиллерийской бригады. Прошагав на восходе солнца километров шесть пешком, Третьяков явился рано, писаря только еще рассаживались за столами. После завтрака им ни за что браться не хотелось до прихода начальства, они с деловым видом открывали и захлопывали ящики.

Полки артиллерийской бригады, подивизионно, побатарейно приданные стрелковым полкам и батальонам, разбросаны были на широком фронте, а штаб стоял в хуторе, в четырех километрах от передовой. Дальние артиллерийские разрывы сотрясали тишину и лень, повисшие под низким потолком хаты. Когда ветер поворачивал оттуда, доносило частую строчку пулеметов, но слышней жужжала на стекле оса. В раскрытой наружу пыльной створке окна ползла она снизу вверх по стеклу, удерживая себя трепыхающимися крылышками, и писарь на подоконнике перегибался, сладострастно и опасливо нацеливался раздавить ее.

Дымком летней кухоньки наносило со двора: там, под вишнями, в деревянном корыте стирала хозяйка. Горой лежали на траве штаны и гимнастерки, вываривался на огне полный чан портянок. Писарь Фетисов, молодой, но уже лысоватый, добровольно вызвавшись помогать, похаживал вокруг корыта, как на коготках. То сук разломит о колено, подкинет в огонь, то помешает в чану, а сам глаз не мог отвести от каменно колыхавшихся в вырезе рубашки грудей, от рук хозяйки, голых по плечи, сновавших в мыльной пене. Из окна ему подавали советы. И только старший писарь Калистратов, готовясь дело делать, прочищал наборный мундштучок, протягивал соломину сквозь него. Вытянул всю как в дегте, коричневую и мокрую от никотина, понюхал брезгливо, покачал головой.

Писарю на окне удалось наконец задавить осу. Довольный, обтер пальцы о побелку стены, достал яблоко из кармана, с треском разгрыз – белый сок вскипел на зубах.

– Так какие тебе, Семиошкин, часы разведчик припер? – спросил Калистратов. А сам прилежно клонил к плечу расчесанную чубатую голову, осторожно, чтоб не оборвать, протягивал новую соломинку через мундштук, начисто прочищал.

Семиошкин поерзал штанами по подоконнику:

– «Доксу»!

– Им везет… разведчикам. – Калистратов на свет поглядел в отверстие прочищенный мундштучок. – Впереди идут, все ихнее. Чего им?..

Третьякова писаря не замечали вовсе. Мало ли таких лейтенантов, обмундированных и снаряженных, проходит через штаб по дороге из училища на фронт. Иной и обмундирования не успевает износить, а уже двинулось в обратный путь извещение, вычеркивая его из списков, снимая со всех видов довольствия, более ненужного ему.

И еще он сам виноват был, что писаря не замечают его, и вину свою знал. Перед завтраком заскочил в штаб начальник разведки бригады – писарей из-за столов как выдернуло. Сами откуда-то явились бумаги на столах, за пишущей машинкой в углу возник писарь в очках, которого до этих пор вовсе не было, словно он под столом сидел. Ползая очками по клавишам, он печатал одним пальцем: тук… тук… – литеры надолго прилипали к ленте.

Чем-то понравился Третьяков начальнику разведки бригады: «Калистратов, скажешь, беру лейтенанта! Здесь останется, у меня, командиром взвода». И вместо того, чтобы обрадоваться, вместо благодарности, Третьяков попросился в батарею. С этого момента писаря дружно перестали его замечать. Собравшись скопом, они разглядывали сейчас часы Семиошкина, лежавшие на столе. Даже писарь в очках, как видно, низший в здешней иерархии, вылез было из-за машинки тоже поглядеть, но ему сказали:

– Печатай, печатай, нечего тут…

Ножичком Калистратов вскрыл заднюю крышку часов, обнаженный, пульсировал маятник на виду у всех.

– Ие-ве-ли-сы… – по складам читал Калистратов нерусские буквы. Проглотил слюну, утвердился, чубом тряхнул. – Евельс! Это что?

– Эти камни еще лучше рубиновых, – похвастался Семиошкин и сладко причмокнул яблоком. – На шестнадцати камнях!

– «Евельс»… Везет разведчикам.

Кто-то хохотнул:

– Оно у них не долго задерживается.

Третьяков вышел во двор ждать связного из полка, чтобы не плутать зря. Хозяйка, сняв чан с плиты, опрокинула его, ком вываренных портянок в мыльном кипятке вывалился в корыто, оттуда в лицо ей ударил пар. А на траве, на ворохе гимнастерок, расставя босые ноги, сидел при ней мальчонка лет двух, прижав кулаками ко рту помидор, высасывал из него сок. Вся рубашонка на животе была в помидорных зернах и в соке. «Наверное, без отца родился», – лениво соображал Третьяков. Он рано встал сегодня, и на утреннем солнце, под отдаленное буханье орудий его клонило в сон. Головки сапог из выворотной кожи, которые он смазал солидолом, были все ржавые от пыли. Подумал было почистить их травою, даже глянул, где сорвать поросистей, но тут издали заметил связного.

С карабином за плечами, поглядывая вверх на провода, сходившиеся к штабу, солдат быстро шел увалистой походкой, тени штакетника и солнечный свет катились через него. Обождав, Третьяков следом за ним вошел в штаб. Успевший вручить донесение связной пил воду у двери. Допил, насухо за собой стряхнул капли, вверх дном перевернул рядом с ведрами жестяную кружку. Тут же, у дверей, присевши на корточки, вытер снятой с головы пилоткой враз вспотевшее лицо, мягкие погоны на его плечах вздулись пузырями.

– Из триста шестнадцатого? – спросил Третьяков.

Связной слюнявил языком край газетки, доброжелательно мигнул снизу. Прикурил, сладостно затянулся, спросил, щурясь от дыма:

– Это вас, товарищ лейтенант, сопровождать?

Сожженные солнцем брови его были белы от насевшей пыли, распаренное лицо – как умытое. Мокрые, потемнели, прилипли отросшие на висках волосы. Затянувшись несколько раз подряд, окутавшись висячим махорочным облаком, связной вдруг спохватился:

– Вот ведь забыл совсем… Как отшибло память… – И, вставши, расстегивал карман гимнастерки. Вытащил оттуда серую от пыли тряпицу, развернул на ладони – в ней была серебряная медаль «За отвагу».

Писаря, сойдясь, читали сопроводительную, разглядывали медаль, как недавно разглядывали часы. Была она старого образца, с красной замаслившейся лентой на маленькой колодке. Серебро почернело, словно закоптилось в огне, а посреди – вмятина и дырка. Пуля косо прошла через мягкий металл, и номер на обороте нельзя было разглядеть.

– Это какой же Сунцов? – спрашивал старший писарь Калистратов, как видно, гордясь своим знанием личного состава. – Который к нам в Гулькевичах с пополнением прибыл?

– А я не знаю, – доброжелательно улыбался связной и сложенной пилоткой вновь утер лицо и шею. Он рад был отдыху, остывал перед тем, как вновь идти по солнцу, и выпитая вода выходила из него потом. – Приказали: снеси в штаб, отдай, мол.

– Так как же его убило?

– А как? На НП, должно. Разведчик.

– Телефонист. Вот сказано: связист.

– Разве связист? Ну, значит, по связи… – еще охотней согласился солдат. – Связь обеспечивал…

Старший писарь отчего-то нахмурился, отобрал у писарей медаль, подколол к ней сопроводительную бумагу. И когда открывал заскрипевшую крышку железного ящика, был торжествен и строг, словно некий обряд совершал. Серебряная медаль звякнула о железное дно, и снова со скрежетом и лязгом опустилась крышка.

Вскоре – вслед за связным – Третьяков шел в полк. Они свернули в проулок. Навстречу во всю ширину его – от плетня до плетня – шли с завтрака офицеры. Солнце светило сбоку, и тени головами дотягивались по пыли до плетня, а ближние и за него перевалили.

Старший по званию, майор, что-то рассказывал уверенно, а шедший с правого края офицер заглядывал вдоль строя, улыбкой участвуя в разговоре. И с удивлением Третьяков признал в нем старшего лейтенанта Таранова, его золотой клык блеснул из дряблых губ. Но видом, выправкой строевой он весь так пришелся в этой шеренге возвращавшихся с завтрака, словно всегда и был здесь.