Гоголь николай васильевич - мертвые души. Гоголь николай васильевич - мертвые души Тест по поэме «Мертвые души»

А Чичиков в довольном расположении духа сидел в своей бричке, катившейся давно по столбовой дороге. Из предыдущей главы уже видно, в чем состоял главный предмет его вкуса и склонностей, а потому не диво, что он скоро погрузился весь в него и телом и душою. Предположения, сметы и соображения, блуждавшие по лицу его, видно, были очень приятны, ибо ежеминутно оставляли после себя следы довольной усмешки. Занятый ими, он не обращал никакого внимания на то, как его кучер, довольный приемом дворовых людей Манилова, делал весьма дельные замечания чубарому пристяжному коню, запряженному с правой стороны. Этот чубарый конь был сильно лукав и показывал только для вида, будто бы везет, тогда как коренной гнедой и пристяжной каурой масти, называвшийся Заседателем, потому что был приобретен от какого-то заседателя, трудилися от всего сердца, так что даже в глазах их было заметно получаемое ими от того удовольствие. «Хитри, хитри! вот я тебя перехитрю! – говорил Селифан, приподнявшись и хлыснув кнутом ленивца. – Ты знай свое дело, панталонник ты немецкий! Гнедой – почтенный конь, он сполняет свой долг, я ему с охотою дам лишнюю меру, потому что он почтенный конь, и Заседатель тож хороший конь… Ну, ну! что потряхиваешь ушами? Ты, дурак, слушай, коли говорят! я тебя, невежа, не стану дурному учить. Ишь куда ползет!» Здесь он опять хлыснул его кнутом, примолвив: «У, варвар! Бонапарт ты проклятый!» Потом прикрикнул на всех: «Эй вы, любезные!» – и стегнул по всем по трем уже не в виде наказания, но чтобы показать, что был ими доволен. Доставив такое удовольствие, он опять обратил речь к чубарому: «Ты думаешь, что скроешь свое поведение. Нет, ты живи по правде, когда хочешь, чтобы тебе оказывали почтение. Вот у помещика, что мы были, хорошие люди. Я с удовольствием поговорю, коли хороший человек; с человеком хорошим мы всегда свои други, тонкие приятели: выпить ли чаю или закусить – с охотою, коли хороший человек. Хорошему человеку всякой отдаст почтение. Вот барина нашего всякой уважает, потому что он, слышь ты, сполнял службу государскую, он сколеской советник…»

Так рассуждая, Селифан забрался наконец в самые отдаленные отвлеченности. Если бы Чичиков прислушался, то узнал бы много подробностей, относившихся лично к нему; но мысли его так были заняты своим предметом, что один только сильный удар грома заставил его очнуться и посмотреть вокруг себя; все небо было совершенно обложено тучами, и пыльная почтовая дорога опрыскалась каплями дождя. Наконец громовый удар раздался в другой раз громче и ближе, и дождь хлынул вдруг как из ведра. Сначала, принявши косое направление, хлестал он в одну сторону кузова кибитки, потом в другую, потом, изменивши образ нападения и сделавшись совершенно прямым, барабанил прямо в верх его кузова; брызги наконец стали долетать ему в лицо. Это заставило его задернуться кожаными занавесками с двумя круглыми окошечками, определенными на рассматривание дорожных видов, и приказать Селифану ехать скорее. Селифан, прерванный тоже на самой середине речи, смекнул, что, точно, не нужно мешкать, вытащил тут же из-под козел какую-то дрянь из серого сукна, надел ее в рукава, схватил в руки вожжи и прикрикнул на свою тройку, которая чуть-чуть переступала ногами, ибо чувствовала приятное расслабление от поучительных речей. Но Селифан никак не мог припомнить, два или три поворота проехал. Сообразив и припоминая несколько дорогу, он догадался, что много было поворотов, которые все пропустил он мимо. Так как русский человек в решительные минуты найдется, что сделать, не вдаваясь в дальние рассуждения, то, поворотивши направо, на первую перекрестную дорогу, прикрикнул он: «Эй вы, други, почтенные!» – и пустился вскачь, мало помышляя о том, куда приведет взятая дорога.

Дождь, однако же, казалось, зарядил надолго. Лежавшая на дороге пыль быстро замесилась в грязь, и лошадям ежеминутно становилось тяжелее тащить бричку. Чичиков уже начинал сильно беспокоиться, не видя так долго деревни Собакевича. По расчету его, давно бы пора было приехать. Он высматривал по сторонам, но темнота была такая, хоть глаз выколи.

– Селифан! – сказал он наконец, высунувшись из брички.

– Что, барин? – отвечал Селифан.

– Погляди-ка, не видно ли деревни?

– Нет, барин, нигде не видно! – После чего Селифан, помахивая кнутом, затянул песню не песню, но что-то такое длинное, чему и конца не было. Туда все вошло: все ободрительные и побудительные крики, которыми потчевают лошадей по всей России от одного конца до другого; прилагательные всех родов без дальнейшего разбора, как что первое попалось на язык. Таким образом дошло до того, что он начал называть их наконец секретарями.

Между тем Чичиков стал примечать, что бричка качалась на все стороны и наделяла его пресильными толчками; это дало ему почувствовать, что они своротили с дороги и, вероятно, тащились по взбороненному полю. Селифан, казалось, сам смекнул, но не говорил ни слова.

– Что, мошенник, по какой дороге ты едешь? – сказал Чичиков.

– Да что ж, барин, делать, время-то такое; кнута не видишь, такая потьма! – Сказавши это, он так покосил бричку, что Чичиков принужден был держаться обеими руками. Тут только заметил он, что Селифан подгулял.

– Держи, держи, опрокинешь! – кричал он ему.

– Нет, барин, как можно, чтоб я опрокинул, – говорил Селифан. – Это нехорошо опрокинуть, я уж сам знаю; уж я никак не опрокину. – Затем начал он слегка поворачивать бричку, поворачивал, поворачивал и наконец выворотил ее совершенно набок. Чичиков и руками и ногами шлепнулся в грязь. Селифан лошадей, однако ж, остановил, впрочем, они остановились бы и сами, потому что были сильно изнурены. Такой непредвиденный случай совершенно изумил его. Слезши с козел, он стал перед бричкою, подперся в бока обеими руками, в то время как барин барахтался в грязи, силясь оттуда вылезть, и сказал после некоторого размышления: «Вишь ты, и перекинулась!»

– Ты пьян как сапожник! – сказал Чичиков.

– Нет, барин, как можно, чтоб я был пьян! Я знаю, что это нехорошее дело быть пьяным. С приятелем поговорил, потому что с хорошим человеком можно поговорить, в том нет худого; и закусили вместе. Закуска не обидное дело; с хорошим человеком можно закусить.

– А что я тебе сказал последний раз, когда ты напился? а? забыл? – сказал Чичиков.

– Нет, ваше благородие, как можно, чтобы я позабыл. Я уже дело свое знаю. Я знаю, что нехорошо быть пьяным. С хорошим человеком поговорил, потому что…

– Вот я тебя как высеку, так ты у меня будешь знать, как говорить с хорошим человеком!

– Как милости вашей будет завгодно, – отвечал на все согласный Селифан, – коли высечь, то и высечь; я ничуть не прочь от того. Почему ж не посечь, коли за дело, на то воля господская. Оно нужно посечь, потому что мужик балуется, порядок нужно наблюдать. Коли за дело, то и посеки; почему ж не посечь?

На такое рассуждение барин совершенно не нашелся, что отвечать. Но в это время, казалось, как будто сама судьба решилась над ним сжалиться. Издали послышался собачий лай. Обрадованный Чичиков дал приказание погонять лошадей. Русский возница имеет доброе чутье вместо глаз; от этого случается, что он, зажмуря глаза, качает иногда во весь дух и всегда куда-нибудь да приезжает. Селифан, не видя ни зги, направил лошадей так прямо на деревню, что остановился только тогда, когда бричка ударилася оглоблями в забор и когда решительно уже некуда было ехать. Чичиков только заметил сквозь густое покрывало лившего дождя что-то похожее на крышу. Он послал Селифана отыскивать ворота, что, без сомнения, продолжалось бы долго, если бы на Руси не было вместо швейцаров лихих собак, которые доложили о нем так звонко, что он поднес пальцы к ушам своим. Свет мелькнул в одном окошке и досягнул туманною струею до забора, указавши нашим дорожным ворота. Селифан принялся стучать, и скоро, отворив калитку, высунулась какая-то фигура, покрытая армяком, и барин со слугою услышали хриплый бабий голос:

– Кто стучит? чего расходились?

– Приезжие, матушка, пусти переночевать, – произнес Чичиков.

– Вишь ты, какой востроногий, – сказала старуха, – приехал в какое время! Здесь тебе не постоялый двор: помещица живет.

– Что ж делать, матушка: вишь, с дороги сбились. Не ночевать же в такое время в степи.

– Да, время темное, нехорошее время, – прибавил Селифан.

– Молчи, дурак, – сказал Чичиков.

– Да кто вы такой? – сказала старуха.

– Дворянин, матушка.

Слово «дворянин» заставило старуху как будто несколько подумать.

– Погодите, я скажу барыне, – произнесла она и минуты через две уже возвратилась с фонарем в руке.

Ворота отперлись. Огонек мелькнул и в другом окне. Бричка, въехавши на двор, остановилась перед небольшим домиком, который за темнотою трудно было рассмотреть. Только одна половина его была озарена светом, исходившим из окон; видна была еще лужа перед домом, на которую прямо ударял тот же свет. Дождь стучал звучно по деревянной крыше и журчащими ручьями стекал в подставленную бочку. Между тем псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал бог знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе: тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и все, что ни есть, порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла. Уже по одному собачьему лаю, составленному из таких музыкантов, можно было предположить, что деревушка была порядочная; но промокший и озябший герой наш ни о чем не думал, как только о постели. Не успела бричка совершенно остановиться, как он уже соскочил на крыльцо, пошатнулся и чуть не упал. На крыльцо вышла опять какая-то женщина, помоложе прежней, но очень на нее похожая. Она проводила его в комнату. Чичиков кинул вскользь два взгляда: комната была обвешана старенькими полосатыми обоями; картины с какими-то птицами; между окон старинные маленькие зеркала с темными рамками в виде свернувшихся листьев; за всяким зеркалом заложены были или письмо, или старая колода карт, или чулок; стенные часы с нарисованными цветами на циферблате… невмочь было ничего более заметить. Он чувствовал, что глаза его липнули, как будто их кто-нибудь вымазал медом. Минуту спустя вошла хозяйка, женщина пожилых лет, в каком-то спальном чепце, надетом наскоро, с фланелью на шее, одна из тех матушек, небольших помещиц, которые плачутся на неурожаи, убытки и держат голову несколько набок, а между тем набирают понемногу деньжонок в пестрядевые мешочки, размещенные по ящикам комодов. В один мешочек отбирают всё целковики, в другой полтиннички, в третий четвертачки, хотя с виду и кажется, будто бы в комоде ничего нет, кроме белья, да ночных кофточек, да нитяных моточков, да распоротого салопа, имеющего потом обратиться в платье, если старое как-нибудь прогорит во время печения праздничных лепешек со всякими пряженцами или поизотрется само собою. Но не сгорит платье и не изотрется само собою; бережлива старушка, и салопу суждено пролежать долго в распоротом виде, а потом достаться по духовному завещанию племяннице внучатной сестры вместе со всяким другим хламом.

Чичиков извинился, что побеспокоил неожиданным приездом.

– Ничего, ничего, – сказала хозяйка. – В какое это время вас Бог принес! Сумятица и вьюга такая… С дороги бы следовало поесть чего-нибудь, да пора-то ночная, приготовить нельзя.

Слова хозяйки были прерваны странным шипением, так что гость было испугался; шум походил на то, как бы вся комната наполнилась змеями; но, взглянувши вверх, он успокоился, ибо смекнул, что стенным часам пришла охота бить. За шипеньем тотчас же последовало хрипенье, и, наконец, понатужась всеми силами, они пробили два часа таким звуком, как бы кто колотил палкой по разбитому горшку, после чего маятник пошел опять покойно щелкать направо и налево.

Чичиков поблагодарил хозяйку, сказавши, что ему не нужно ничего, чтобы она не беспокоилась ни о чем, что, кроме постели, он ничего не требует, и полюбопытствовал только знать, в какие места заехал он и далеко ли отсюда пути к помещику Собакевичу, на что старуха сказала, что и не слыхивала такого имени и что такого помещика вовсе нет.

– По крайней мере, знаете Манилова? – сказал Чичиков.

– А кто таков Манилов?

– Помещик, матушка.

– Нет, не слыхивала, нет такого помещика.

– Какие же есть?

– Бобров, Свиньин, Канапатьев, Харпакин, Трепакин, Плешаков.

– Богатые люди или нет?

– Нет, отец, богатых слишком нет. У кого двадцать душ, у кого тридцать, а таких, чтоб по сотне, таких нет.

Чичиков заметил, что он заехал в порядочную глушь.

– Далеко ли, по крайней мере, до города?

– А верст шестьдесят будет. Как жаль мне, что нечего вам покушать! не хотите ли, батюшка, выпить чаю?

– Благодарю, матушка. Ничего не нужно, кроме постели.

– Правда, с такой дороги и очень нужно отдохнуть. Вот здесь и расположитесь, батюшка, на этом диване. Эй, Фетинья, принеси перину, подушки и простыню. Какое-то время послал Бог: гром такой – у меня всю ночь горела свеча перед образом. Эх, отец мой, да у тебя-то, как у борова, вся спина и бок в грязи! где так изволил засалиться?

– Еще слава Богу, что только засалился, нужно благодарить, что не отломал совсем боков.

– Святители, какие страсти! Да не нужно ли чем потереть спину?

– Спасибо, спасибо. Не беспокойтесь, а прикажите только вашей девке повысушить и вычистить мое платье.

– Слышишь, Фетинья! – сказала хозяйка, обратясь к женщине, выходившей на крыльцо со свечою, которая успела уже притащить перину и, взбивши ее с обоих боков руками, напустила целый потоп перьев по всей комнате. – Ты возьми ихний-то кафтан вместе с исподним и прежде просуши их перед огнем, как делывали покойнику барину, а после перетри и выколоти хорошенько.

– Слушаю, сударыня! – говорила Фетинья, постилая сверх перины простыню и кладя подушки.

– Ну, вот тебе постель готова, – сказала хозяйка. – Прощай, батюшка, желаю покойной ночи. Да не нужно ли еще чего? Может, ты привык, отец мой, чтобы кто-нибудь почесал на ночь пятки? Покойник мой без этого никак не засыпал.

Но гость отказался и от почесывания пяток. Хозяйка вышла, и он тот же час поспешил раздеться, отдав Фетинье всю снятую с себя сбрую, как верхнюю, так и нижнюю, и Фетинья, пожелав также с своей стороны покойной ночи, утащила эти мокрые доспехи. Оставшись один, он не без удовольствия взглянул на свою постель, которая была почти до потолка. Фетинья, как видно, была мастерица взбивать перины. Когда, подставивши стул, взобрался он на постель, она опустилась под ним почти до самого пола, и перья, вытесненные им из пределов, разлетелись во все углы комнаты. Погасив свечу, он накрылся ситцевым одеялом и, свернувшись под ним кренделем, заснул в ту же минуту. Проснулся на другой день он уже довольно поздним утром. Солнце сквозь окно блистало ему прямо в глаза, и мухи, которые вчера спали спокойно на стенах и на потолке, все обратились к нему: одна села ему на губу, другая на ухо, третья норовила как бы усесться на самый глаз, ту же, которая имела неосторожность подсесть близко к носовой ноздре, он потянул впросонках в самый нос, что заставило его крепко чихнуть, – обстоятельство, бывшее причиною его пробуждения. Окинувши взглядом комнату, он теперь заметил, что на картинах не всё были птицы: между ними висел портрет Кутузова и писанный масляными красками какой-то старик с красными обшлагами на мундире, как нашивали при Павле Петровиче. Часы опять испустили шипение и пробили десять; в дверь выглянуло женское лицо и в ту же минуту спряталось, ибо Чичиков, желая получше заснуть, скинул с себя совершенно все. Выглянувшее лицо показалось ему как будто несколько знакомо. Он стал припоминать себе: кто бы это был, и наконец вспомнил, что это была хозяйка. Он надел рубаху; платье, уже высушенное и вычищенное, лежало возле него. Одевшись, подошел он к зеркалу и чихнул опять так громко, что подошедший в это время к окну индейский петух – окно же было очень близко от земли – заболтал ему что-то вдруг и весьма скоро на своем странном языке, вероятно «желаю здравствовать», на что Чичиков сказал ему дурака. Подошедши к окну, он начал рассматривать бывшие перед ним виды: окно глядело едва ли не в курятник; по крайней мере, находившийся перед ним узенький дворик весь был наполнен птицами и всякой домашней тварью. Индейкам и курам не было числа; промеж них расхаживал петух мерными шагами, потряхивая гребнем и поворачивая голову набок, как будто к чему-то прислушиваясь; свинья с семейством очутилась тут же; тут же, разгребая кучу сора, съела она мимоходом цыпленка и, не замечая этого, продолжала уписывать арбузные корки своим порядком. Этот небольшой дворик, или курятник, преграждал дощатый забор, за которым тянулись пространные огороды с капустой, луком, картофелем, свеклой и прочим хозяйственным овощем. По огороду были разбросаны кое-где яблони и другие фруктовые деревья, накрытые сетями для защиты от сорок и воробьев, из которых последние целыми косвенными тучами переносились с одного места на другое. Для этой же самой причины водружено было несколько чучел на длинных шестах, с растопыренными руками; на одном из них надет был чепец самой хозяйки. За огородами следовали крестьянские избы, которые хотя были выстроены врассыпную и не заключены в правильные улицы, но, по замечанию, сделанному Чичиковым, показывали довольство обитателей, ибо были поддерживаемы как следует: изветшавший тес на крышах везде был заменен новым; ворота нигде не покосились, а в обращенных к нему крестьянских крытых сараях заметил он где стоявшую запасную почти новую телегу, а где и две. «Да у ней деревушка не маленька», – сказал он и положил тут же разговориться и познакомиться с хозяйкой покороче. Он заглянул в щелочку двери, из которой она было высунула голову, и, увидев ее, сидящую за чайным столиком, вошел к ней с веселым и ласковым видом.

– Здравствуйте, батюшка. Каково почивали? – сказала хозяйка, приподнимаясь с места. Она была одета лучше, нежели вчера, – в темном платье и уже не в спальном чепце, но на шее все так же было что-то навязано.

– Хорошо, хорошо, – говорил Чичиков, садясь в кресла. – Вы как, матушка?

– Плохо, отец мой.

– Как так?

– Бессонница. Все поясница болит, и нога, что повыше косточки, так вот и ломит.

– Пройдет, пройдет, матушка. На это нечего глядеть.

– Дай бог, чтобы прошло. Я-то смазывала свиным салом и скипидаром тоже смачивала. А с чем прихлебнете чайку? Во фляжке фруктовая.

– Недурно, матушка, хлебнем и фруктовой.

Читатель, я думаю, уже заметил, что Чичиков, несмотря на ласковый вид, говорил, однако же, с большею свободою, нежели с Маниловым, и вовсе не церемонился. Надобно сказать, что у нас на Руси если не угнались еще кой в чем другом за иностранцами, то далеко перегнали их в умении обращаться. Пересчитать нельзя всех оттенков и тонкостей нашего обращения. Француз или немец век не смекнет и не поймет всех его особенностей и различий; он почти тем же голосом и тем же языком станет говорить и с миллионщиком, и с мелким табачным торгашом, хотя, конечно, в душе поподличает в меру перед первым. У нас не то: у нас есть такие мудрецы, которые с помещиком, имеющим двести душ, будут говорить совсем иначе, нежели с тем, у которого их триста, а с тем, у которого их триста, будут говорить опять не так, как с тем, у которого их пятьсот, а с тем, у которого их пятьсот, опять не так, как с тем, у которого их восемьсот, – словом, хоть восходи до миллиона, всё найдутся оттенки. Положим, например, существует канцелярия, не здесь, а в тридевятом государстве, а в канцелярии, положим, существует правитель канцелярии. Прошу посмотреть на него, когда он сидит среди своих подчиненных, – да просто от страха и слова не выговоришь! гордость и благородство, и уж чего не выражает лицо его? просто бери кисть, да и рисуй: Прометей, решительный Прометей! Высматривает орлом, выступает плавно, мерно. Тот же самый орел, как только вышел из комнаты и приближается к кабинету своего начальника, куропаткой такой спешит с бумагами под мышкой, что мочи нет. В обществе и на вечеринке, будь все небольшого чина, Прометей так и останется Прометеем, а чуть немного повыше его, с Прометеем сделается такое превращение, какого и Овидий не выдумает: муха, меньше даже мухи, уничтожился в песчинку! «Да это не Иван Петрович, – говоришь, глядя на него. – Иван Петрович выше ростом, а этот и низенький и худенький; тот говорит громко, басит и никогда не смеется, а этот черт знает что: пищит птицей и все смеется». Подходишь ближе, глядишь – точно Иван Петрович! «Эхе-хе», – думаешь себе… Но, однако ж, обратимся к действующим лицам. Чичиков, как уж мы видели, решился вовсе не церемониться и потому, взявши в руки чашку с чаем и вливши туда фруктовой, повел такие речи:

– У вас, матушка, хорошая деревенька. Сколько в ней душ?

– Душ-то в ней, отец мой, без малого восемьдесят, – сказала хозяйка, – да беда, времена плохи, вот и прошлый год был такой неурожай, что Боже храни.

– Однако ж мужички на вид дюжие, избенки крепкие. А позвольте узнать фамилию вашу. Я так рассеялся… приехал в ночное время…

– Коробочка, коллежская секретарша.

– Покорнейше благодарю. А имя и отчество?

– Настасья Петровна.

– Настасья Петровна? хорошее имя Настасья Петровна. У меня тетка родная, сестра моей матери, Настасья Петровна.

– А ваше имя как? – спросила помещица. – Ведь вы, я чай, заседатель?

– Нет, матушка, – отвечал Чичиков, усмехнувшись, – чай, не заседатель, а так ездим по своим делишкам.

– А, так вы покупщик! Как же жаль, право, что я продала мед купцам так дешево, а вот ты бы, отец мой, у меня, верно, его купил.

– А вот меду и не купил бы.

– Что ж другое? Разве пеньку? Да вить и пеньки у меня теперь маловато: полпуда всего.

– Нет, матушка, другого рода товарец: скажите, у вас умирали крестьяне?

– Ох, батюшка, осьмнадцать человек! – сказала старуха, вздохнувши. – И умер такой всё славный народ, всё работники. После того, правда, народилось, да что в них: всё такая мелюзга; а заседатель подъехал – подать, говорит, уплачивать с души. Народ мертвый, а плати, как за живого. На прошлой неделе сгорел у меня кузнец, такой искусный кузнец и слесарное мастерство знал.

– Разве у вас был пожар, матушка?

– Бог приберег от такой беды, пожар бы еще хуже; сам сгорел, отец мой. Внутри у него как-то загорелось, чересчур выпил, только синий огонек пошел от него, весь истлел, истлел и почернел, как уголь, а такой был преискусный кузнец! и теперь мне выехать не на чем: некому лошадей подковать.

– На все воля Божья, матушка! – сказал Чичиков, вздохнувши, – против мудрости Божией ничего нельзя сказать… Уступите-ка их мне, Настасья Петровна?

– Кого, батюшка?

– Да вот этих-то всех, что умерли.

– Да как же уступить их?

– Да так просто. Или, пожалуй, продайте. Я вам за них дам деньги.

– Да как же? Я, право, в толк-то не возьму. Нешто хочешь ты их откапывать из земли?

Чичиков увидел, что старуха хватила далеко и что необходимо ей нужно растолковать, в чем дело. В немногих словах объяснил он ей, что перевод или покупка будет значиться только на бумаге и души будут прописаны как бы живые.

– Да на что ж они тебе? – сказала старуха, выпучив на него глаза.

– Это уж мое дело.

– Да ведь они ж мертвые.

– Да кто же говорит, что они живые? Потому-то и в убыток вам, что мертвые: вы за них платите, а теперь я вас избавлю от хлопот и платежа. Понимаете? Да не только избавлю, да еще сверх того дам вам пятнадцать рублей. Ну, теперь ясно?

– Право, не знаю, – произнесла хозяйка с расстановкой. – Ведь я мертвых никогда еще не продавала.

– Еще бы! Это бы скорей походило на диво, если бы вы их кому-нибудь продали. Или вы думаете, что в них есть в самом деле какой-нибудь прок?

– Нет, этого-то я не думаю. Что ж в них за прок, проку никакого нет. Меня только то и затрудняет, что они уже мертвые.

«Ну, баба, кажется, крепколобая!» – подумал про себя Чичиков.

– Послушайте, матушка. Да вы рассудите только хорошенько: ведь вы разоряетесь, платите за него подать, как за живого…

– Ох, отец мой, и не говори об этом! – подхватила помещица. – Еще третью неделю взнесла больше полутораста. Да заседателя подмаслила.

– Ну, видите, матушка. А теперь примите в соображение только то, что заседателя вам подмасливать больше не нужно, потому что теперь я плачу за них; я, а не вы; я принимаю на себя все повинности. Я совершу даже крепость на свои деньги, понимаете ли вы это?

Старуха задумалась. Она видела, что дело, точно, как будто выгодно, да только уж слишком новое и небывалое; а потому начала сильно побаиваться, чтобы как-нибудь не надул ее этот покупщик; приехал же бог знает откуда, да еще и в ночное время.

– Так что ж, матушка, по рукам, что ли? – говорил Чичиков.

– Право, отец мой, никогда еще не случалось продавать мне покойников. Живых-то я уступила, вот и третьего года протопопу двух девок, по сту рублей каждую, и очень благодарил, такие вышли славные работницы: сами салфетки ткут.

– Ну, да не о живых дело; бог с ними. Я спрашиваю мертвых.

– Право, я боюсь на первых-то порах, чтобы как-нибудь не понести убытку. Может быть, ты, отец мой, меня обманываешь, а они того… они больше как-нибудь стоят.

– Послушайте, матушка… эх, какие вы! что ж они могут стоить? Рассмотрите: ведь это прах. Понимаете ли? это просто прах. Вы возьмите всякую негодную, последнюю вещь, например, даже простую тряпку, и тряпке есть цена: ее хоть, по крайней мере, купят на бумажную фабрику, а ведь это ни на что не нужно. Ну, скажите сами, на что оно нужно?

– Уж это, точно, правда. Уж совсем ни на что не нужно; да ведь меня одно только и останавливает, что ведь они уже мертвые.

«Эк ее, дубинноголовая какая! – сказал про себя Чичиков, уже начиная выходить из терпения. – Пойди ты сладь с нею! в пот бросила, проклятая старуха!» Тут он, вынувши из кармана платок, начал отирать пот, в самом деле выступивший на лбу. Впрочем, Чичиков напрасно сердился: иной и почтенный, и государственный даже человек, а на деле выходит совершенная Коробочка. Как зарубил что себе в голову, то уж ничем его не пересилишь; сколько ни представляй ему доводов, ясных как день, все отскакивает от него, как резинный мяч отскакивает от стены. Отерши пот, Чичиков решился попробовать, нельзя ли ее навести на путь какою-нибудь иною стороною.

– Вы, матушка, – сказал он, – или не хотите понимать слов моих, или так нарочно говорите, лишь бы что-нибудь говорить… Я вам даю деньги: пятнадцать рублей ассигнациями. Понимаете ли? Ведь это деньги. Вы их не сыщете на улице. Ну, признайтесь, почем продали мед?

– По двенадцати рублей пуд.

– Хватили немножко греха на душу, матушка. По двенадцати не продали.

– Ей-богу, продала.

– Ну видите ль? Так зато это мед. Вы собирали его, может быть, около года, с заботами, со старанием, хлопотами; ездили, морили пчел, кормили их в погребе целую зиму; а мертвые души дело не от мира сего. Тут вы с своей стороны никакого не прилагали старания, на то была воля Божия, чтоб они оставили мир сей, нанеся ущерб вашему хозяйству. Там вы получили за труд, за старание двенадцать рублей, а тут вы берете ни за что, даром, да и не двенадцать, а пятнадцать, да и не серебром, а всё синими ассигнациями. – После таких сильных убеждений Чичиков почти уже не сомневался, что старуха наконец поддастся.

– Право, – отвечала помещица, – мое такое неопытное вдовье дело! лучше ж я маненько повременю, авось понаедут купцы, да применюсь к ценам.

– Страм, страм, матушка! просто страм! Ну что вы это говорите, подумайте сами! Кто же станет покупать их? Ну какое употребление он может из них сделать?

– А может, в хозяйстве-то как-нибудь под случай понадобятся… – возразила старуха, да и не кончила речи, открыла рот и смотрела на него почти со страхом, желая знать, что он на это скажет.

– Мертвые в хозяйстве! Эк куда хватили! Воробьев разве пугать по ночам в вашем огороде, что ли?

– С нами крестная сила! Какие ты страсти говоришь! – проговорила старуха, крестясь.

– Куда ж еще вы их хотели пристроить? Да, впрочем, ведь кости и могилы – все вам остается, перевод только на бумаге. Ну, так что же? Как же? отвечайте, по крайней мере.

Старуха вновь задумалась.

– О чем же вы думаете, Настасья Петровна?

– Право, я все не приберу, как мне быть; лучше я вам пеньку продам.

– Да что ж пенька? Помилуйте, я вас прошу совсем о другом, а вы мне пеньку суете! Пенька пенькою, в другой раз приеду, заберу и пеньку. Так как же, Настасья Петровна?

– Ей-богу, товар такой странный, совсем небывалый!

Здесь Чичиков вышел совершенно из границ всякого терпения, хватил в сердцах стулом об пол и посулил ей черта.

Черта помещица испугалась необыкновенно.

– Ох, не припоминай его, бог с ним! – вскрикнула она, вся побледнев. – Еще третьего дня всю ночь мне снился окаянный. Вздумала было на ночь загадать на картах после молитвы, да, видно, в наказание-то Бог и наслал его. Такой гадкий привиделся; а рога-то длиннее бычачьих.

– Я дивлюсь, как они вам десятками не снятся. Из одного христианского человеколюбия хотел: вижу, бедная вдова убивается, терпит нужду… да пропади и околей со всей вашей деревней!..

– Ах, какие ты забранки пригинаешь! – сказала старуха, глядя на него со страхом.

– Да не найдешь слов с вами! Право, словно какая-нибудь, не говоря дурного слова, дворняжка, что лежит на сене: и сама не ест сена, и другим не дает. Я хотел было закупать у вас хозяйственные продукты разные, потому что я и казенные подряды тоже веду… – Здесь он прилгнул, хоть и вскользь, и без всякого дальнейшего размышления, но неожиданно удачно. Казенные подряды подействовали сильно на Настасью Петровну, по крайней мере, она произнесла уже почти просительным голосом:

– Да чего ж ты рассердился так горячо? Знай я прежде, что ты такой сердитый, да я бы совсем тебе и не прекословила.

– Есть из чего сердиться! Дело яйца выеденного не стоит, а я стану из-за него сердиться!

– Ну, да изволь, я готова отдать за пятнадцать ассигнацией! Только смотри, отец мой, насчет подрядов-то: если случится муки брать ржаной, или гречневой, или круп, или скотины битой, так уж, пожалуйста, не обидь меня.

– Нет, матушка не обижу, – говорил он, а между тем отирал рукою пот, который в три ручья катился по лицу его. Он расспросил ее, не имеет ли она в городе какого-нибудь поверенного или знакомого, которого бы могла уполномочить на совершение крепости и всего, что следует.

– Как же, протопопа, отца Кирила, сын служит в палате, – сказала Коробочка.

Чичиков попросил ее написать к нему доверенное письмо и, чтобы избавить от лишних затруднений, сам даже взялся сочинить.

«Хорошо бы было, – подумала между тем про себя Коробочка, – если бы он забирал у меня в казну муку и скотину. Нужно его задобрить: теста со вчерашнего вечера еще осталось, так пойти сказать Фетинье, чтоб спекла блинов; хорошо бы также загнуть пирог пресный с яйцом, у меня его славно загибают, да и времени берет немного». Хозяйка вышла, с тем чтобы привести в исполненье мысль насчет загнутия пирога и, вероятно, пополнить ее другими произведениями домашней пекарни и стряпни; а Чичиков вышел в гостиную, где провел ночь, с тем чтобы вынуть нужные бумаги из своей шкатулки. В гостиной давно уже было все прибрано, роскошные перины вынесены вон, перед диваном стоял покрытый стол. Поставив на него шкатулку, он несколько отдохнул, ибо чувствовал, что был весь в поту, как в реке: все, что ни было на нем, начиная от рубашки до чулок, все было мокро. «Эк уморила как проклятая старуха!» – сказал он, немного отдохнувши, и отпер шкатулку. Автор уверен, что есть читатели такие любопытные, которые пожелают даже узнать план и внутреннее расположение шкатулки. Пожалуй, почему же не удовлетворить! Вот оно, внутреннее расположение: в самой средине мыльница, за мыльницею шесть-семь узеньких перегородок для бритв; потом квадратные закоулки для песочницы и чернильницы с выдолбленною между ними лодочкой для перьев, сургучей и всего, что подлиннее; потом всякие перегородки с крышечками и без крышечек для того, что покороче, наполненные билетами визитными, похоронными, театральными и другими, которые складывались на память. Весь верхний ящик со всеми перегородками вынимался, и под ним находилось пространство, занятое кипами бумаг в лист, потом следовал маленький потаенный ящик для денег, выдвигавшийся незаметно сбоку шкатулки. Он всегда так поспешно выдвигался и задвигался в ту же минуту хозяином, что наверно нельзя сказать, сколько было там денег. Чичиков тут же занялся и, очинив перо, начал писать. В это время вошла хозяйка.

– Хорош у тебя ящик, отец мой, – сказала она, подсевши к нему. – Чай, в Москве купил его?

– В Москве, – отвечал Чичиков, продолжая писать.

– Я уж знала это: там все хорошая работа. Третьего года сестра моя привезла оттуда теплые сапожки для детей: такой прочный товар, до сих пор носится. Ахти, сколько у тебя тут гербовой бумаги! – продолжала она, заглянувши к нему в шкатулку. И в самом деле, гербовой бумаги было там немало. – Хоть бы мне листок подарил! а у меня такой недостаток; случится в суд просьбу подать, а и не на чем.

Чичиков объяснил ей, что эта бумага не такого рода, что она назначена для совершения крепостей, а не для просьб. Впрочем, чтобы успокоить ее, он дал ей какой-то лист в рубль ценою. Написавши письмо, дал он ей подписаться и попросил маленький списочек мужиков. Оказалось, что помещица не вела никаких записок, ни списков, а знала почти всех наизусть; он заставил ее тут же продиктовать их. Некоторые крестьяне несколько изумили его своими фамилиями, а еще более прозвищами, так что он всякий раз, слыша их, прежде останавливался, а потом уже начинал писать. Особенно поразил его какой-то Петр Савельев Неуважай-Корыто, так что он не мог не сказать: «Экой длинный!» Другой имел прицепленный к имени «Коровий кирпич», иной оказался просто: Колесо Иван. Оканчивая писать, он потянул несколько к себе носом воздух и услышал завлекательный запах чего-то горячего в масле.

– Прошу покорно закусить, – сказала хозяйка.

Чичиков оглянулся и увидел, что на столе стояли уже грибки, пирожки, скородумки, шанишки, пряглы, блины, лепешки со всякими припеками: припекой с лучком, припекой с маком, припекой с творогом, припекой со сняточками, и невесть чего не было.

– Пресный пирог с яйцом! – сказала хозяйка.

Чичиков подвинулся к пресному пирогу с яйцом и, съевши тут же с небольшим половину, похвалил его. И в самом деле, пирог сам по себе был вкусен, а после всей возни и проделок со старухой показался еще вкуснее.

– А блинков? – сказала хозяйка.

В ответ на это Чичиков свернул три блина вместе и, обмакнувши их в растопленное масло, отправил в рот, а губы и руки вытер салфеткой. Повторивши это раза три, он попросил хозяйку приказать заложить его бричку. Настасья Петровна тут же послала Фетинью, приказавши в то же время принести еще горячих блинов.

– У вас, матушка, блинцы очень вкусны, – сказал Чичиков, принимаясь за принесенные горячие.

– Да у меня-то их хорошо пекут, – сказала хозяйка, – да вот беда: урожай плох, мука уж такая неавантажная… Да что же, батюшка, вы так спешите? – проговорила она, увидя, что Чичиков взял в руки картуз, – ведь и бричка еще не заложена.

– Заложат, матушка, заложат. У меня скоро закладывают.

– Так уж, пожалуйста, не позабудьте насчет подрядов.

– Не забуду, не забуду, – говорил Чичиков, выходя в сени.

– А свиного сала не покупаете? – сказала хозяйка, следуя за ним.

– Почему не покупать? Покупаю, только после.

– У меня о Святках и свиное сало будет.

– Купим, купим, всего купим, и свиного сала купим.

– Может быть, понадобится птичьих перьев. У меня к Филиппову посту будут и птичьи перья.

– Хорошо, хорошо, – говорил Чичиков.

– Вот видишь, отец мой, и бричка твоя еще не готова, – сказала хозяйка, когда они вышли на крыльцо.

– Будет, будет готова. Расскажите только мне, как добраться до большой дороги.

– Как же бы это сделать? – сказала хозяйка. – Рассказать-то мудрено, поворотов много; разве я тебе дам девчонку, чтобы проводила. Ведь у тебя, чай, место есть на козлах, где бы присесть ей.

– Как не быть.

– Пожалуй, я тебе дам девчонку; она у меня знает дорогу, только ты смотри! не завези ее, у меня уже одну завезли купцы.

Чичиков уверил ее, что не завезет, и Коробочка, успокоившись, уже стала рассматривать все, что было во дворе ее; вперила глаза на ключницу, выносившую из кладовой деревянную побратиму с медом, на мужика, показавшегося в воротах, и мало-помалу вся переселилась в хозяйственную жизнь. Но зачем так долго заниматься Коробочкой? Коробочка ли, Манилова ли, хозяйственная ли жизнь или нехозяйственная – мимо их! Не то на свете дивно устроено: веселое мигом обратится в печальное, если только долго застоишься перед ним, и тогда бог знает что взбредет в голову. Может быть, станешь даже думать: да полно, точно ли Коробочка стоит так низко на бесконечной лестнице человеческого совершенствования? Точно ли так велика пропасть, отделяющая ее от сестры ее, недосягаемо огражденной стенами аристократического дома с благовонными чугунными лестницами, сияющей медью, красным деревом и коврами, зевающей за недочитанной книгой в ожидании остроумно-светского визита, где ей предстанет поле блеснуть умом и высказать вытверженные мысли, мысли, занимающие по законам моды на целую неделю город, мысли не о том, что делается в ее доме и в ее поместьях, запутанных и расстроенных благодаря незнанью хозяйственного дела, а о том, какой политический переворот готовится во Франции, какое направление принял модный католицизм. Но мимо, мимо! зачем говорить об этом? Но зачем же среди недумающих, веселых, беспечных минут сама собою вдруг пронесется иная чудная струя: еще смех не успел совершенно сбежать с лица, а уже стал другим среди тех же людей, и уже другим светом осветилось лицо…

– А вот бричка, вот бричка! – вскричал Чичиков, увидя наконец подъезжавшую свою бричку. – Что ты, болван, так долго копался? Видно, вчерашний хмель у тебя не весь еще выветрило.

Селифан на это ничего не отвечал.

– Прощайте, матушка! А что же, где ваша девчонка?

– Эй, Пелагея! – сказала помещица стоявшей около крыльца девчонке лет одиннадцати, в платье из домашней крашенины и с босыми ногами, которые издали можно было принять за сапоги, так они были облеплены свежею грязью. – Покажи-ка барину дорогу.

Селифан помог взлезть девчонке на козлы, которая, ставши одной ногой на барскую ступеньку, сначала запачкала ее грязью, а потом уже взобралась на верхушку и поместилась возле него. Вслед за нею и сам Чичиков занес ногу на ступеньку и, понагнувши бричку на правую сторону, потому что был тяжеленек, наконец поместился, сказавши:

– А! теперь хорошо! прощайте, матушка!

Кони тронулись.

Селифан был во всю дорогу суров и с тем вместе очень внимателен к своему делу, что случалося с ним всегда после того, когда либо в чем провинился, либо был пьян. Лошади были удивительно как вычищены. Хомут на одной из них, надевавшийся дотоле почти всегда в разодранном виде, так что из-под кожи выглядывала пакля, был искусно зашит. Во всю дорогу был он молчалив, только похлестывал кнутом и не обращал никакой поучительной речи к лошадям, хотя чубарому коню, конечно, хотелось бы выслушать что-нибудь наставительное, ибо в это время вожжи всегда как-то лениво держались в руках словоохотного возницы и кнут только для формы гулял поверх спин. Но из угрюмых уст слышны были на сей раз одни однообразно неприятные восклицания: «Ну же, ну, ворона! зевай! зевай!» – и больше ничего. Даже сам гнедой и Заседатель были недовольны, не услышавши ни разу ни «любезные», ни «почтенные». Чубарый чувствовал пренеприятные удары по своим полным и широким частям. «Вишь ты, как разнесло его! – думал он сам про себя, несколько припрядывая ушами. – Небось знает, где бить! Не хлыснет прямо по спине, а так и выбирает место, где поживее: по ушам зацепит или под брюхо захлыснет».

– Направо, что ли? – с таким сухим вопросом обратился Селифан к сидевшей возле него девчонке, показывая ей кнутом на почерневшую от дождя дорогу между ярко-зелеными, освеженными полями.

– Нет, нет, я уж покажу, – отвечала девчонка.

– Куда ж? – сказал Селифан, когда подъехали поближе.

– Вот куды, – отвечала девчонка, показывая рукою.

– Эх ты! – сказал Селифан. – Да это и есть направо: не знает, где право, где лево!

Хотя день был очень хорош, но земля до такой степени загрязнилась, что колеса брички, захватывая ее, сделались скоро покрытыми ею, как войлоком, что значительно отяжелило экипаж; к тому же почва была глиниста и цепка необыкновенно. То и другое было причиною, что они не могли выбраться из проселков раньше полудня. Без девчонки было бы трудно сделать и это, потому что дороги расползались во все стороны, как пойманные раки, когда их высыплют из мешка, и Селифану довелось бы поколесить уже не по своей вине. Скоро девчонка показала рукою на черневшее вдали строение, сказавши:

– Вон столбовая дорога!

– А строение? – спросил Селифан.

– Трактир, – сказала девчонка.

– Ну, теперь мы сами доедем, – сказал Селифан, – ступай себе домой.

Он остановился и помог ей сойти, проговорив сквозь зубы: «Эх ты, черноногая!»

Чичиков дал ей медный грош, и она побрела восвояси, уже довольная тем, что посидела на козлах.

Третья глава.

В довольном и весьма расположенье духа
Наш Чичиков катил уже по столбовой.
А вы из прошлых слов узнали в чём присуха,
В чём главный интерес его как таковой.

Вот потому не диво, что весь он погрузился
Душой в него и телом, все мысли об одном,
Предположенья, сметы – раздумьями трудился.
Блуждавшие улыбки приятны, в основном.

Занявшись этим всем, не обращал вниманья
На то, где находился: как в облаках парил!
Как кучер Селифан вслух делал замечанья –
С чубарым пристяжным сердито говорил.

Чубарый этот конь лукавой был фигурой:
Частенько делал вид, что будто бы везёт,
Тогда как коренной и пристяжной каурый
Трудились от души, чтоб бричка стлалась влёт!

Каурого продавший был заседатель. Звался?
И конь стал Заседатель, на что не возражал…
А коренной, гнедой, Гнедым и прозывался,
Услышит только кличку,призывно сразу ржал.

У Селифана опыт и знаниев довольно:
Лукавствие чубарого он раскусил давно!
Кнутом повдоль спины мог протянуть пребольно,
Но тот искал момент к обману всё равно…

«Хитри, хитри, хитрец! – опять игру заметив,
Летело с облучка – Я вот перехитрю!»
И в раз очередной ударил кнутом-плетью:
«Не пропущу, не думай! Нарочно присмотрю!

Вон, посмотри, Гнедой как долг свой исполняет
И Заседатель тоже хороший, добрый конь!
Я им за то овса – пусть силы восполняют
И не одну – две меры! А ты не смей, не тронь!

Ты дело исполняй, немецкий пантолонник!
Чего прядёшь ушами? Тебе ведь говорят!
Дурному что ль учу? Дурного не поклонник!
У! Бонапарт проклятый» И вновь кнутом подряд

По всем уже по трём не в виде наказанья,
А с тем, чтоб показать, как был доволен он,
Прикрикнув: «Эх, любезные!» умножил их старанье.
Стрелой несётся бричка, лишь грязь со всех сторон…

Немного помолчал и снова речь к чубарому:
«Ты думаешь, что скроешь манеру от меня?
Нет! Ты живи по правде: по - доброму, по - старому,
Чтоб получить прозванье почтенного коня!

К примеру, в том поместье, сейчас вот мы откуда,
Хорошие всё люди, приятнейший приём.
Я так тебе скажу: не скоро позабуду,
Как принимали там, с почтением причём!

С хорошим человеком я говорю любезно:
Мы други с ним приятели на долгие года!
Попить ли просто чаю иль закусить трапезно –
С охотой превеликой! Отказа никогда!

Вот барина-то нашего считают уважаемым
И отдают почтенье! Ты знаешь почему?
Сполнял как нужно службу, не просто – государеву!
Сколесской он советник! Учёный по уму…»

Так рассуждая, кучер во тьму забрался, в дали
Иль, скажем, в отвлечённости – куда и сам не знал,
Но по всему понятно, что там его не ждали…
Прислушайся вдруг Чичиков, такое бы узнал!

Но он совсем не слышал всех этих размышлений,
Весь погружённый мыслями куда-то вглубь себя,
В восторге растворённый от стольких впечатлений,
Приятнейшим подсчётом нервишки теребя…

Но тут вдруг грома гул, сильнейшие раскаты,
Заставили очнуться и посмотреть вокруг
На небо в чёрных тучах, явившихся когда-то,
Внезапно, как казалось, всё обложивших вкруг.

Лежавшая в пыли почтовая дорога
Опрыскалась-прибилась… для капелек игра…
Гром в другой раз погромче и ближе уже много
И тут же хлынул дождь, как будто из ведра,

Приняв себе косое немедля направление,
Хлестал с боков кибитку, как будто по щекам,
Поочерёдно, зло, без доли сожаленья,
На вовсе распоясался и волю дал «рукам»…

Потом вдруг изменил с чего-то нападенье:
Стучал уже по крыше, но мощным «кулаком»,
Отвесно, прямо, сильно воды с небес паденье!
Вот кто из вас с подобным, скажите, не знаком?

Дробились капли часто и брызги разлетались.
Всё чаще, чаще, чаще и вот уже в лицо…
Задёрнул занавески, что к стенкам прикреплялись,
С прозрачными окошками с куриное яйцо,

А, может, чуть побольше, чтоб можно что-то видеть
И в непогоду тоже, коль надобность была!
Каретник это всё обязан знать, предвидеть,
Поскольку непогода частенько очень зла…

Теперь отдал приказ, чтоб поскорее ехать,
Но Селифан и сам смекнул уже о том,
Что это уж конечно и вряд ли стоит мешкать!
Пристрожил тройку лихо, стегнув её кнутом.

Из серого сукна сейчас на свет явилась
(под козлами лежала всё время у него)
Дрянь, скажем, несусветная, вкруг рукавов обвилась,
Наверно, от дождя… А так бы для чего?

Увлекшись размышленьями, не думал про дорогу
И как теперь не силился, припомнить всё не мог:
Сколь поворотов было? Себе признался – много…
Вот отчего их столько, зачем среди дорог?

Как на Руси у нас от издавна ведётся?
Чтоб ни случилось где – поменьше рассуждай!
В решительный момент русский всегда найдётся:
Сначала действуй как-то, потом всё обсуждай!

Направо виден съезд, поворотил направо,
Прикрикнув тройке: «Эй, вы!» и почему-то: «Ну-ть!»
Пустились уже вскачь, раздумывая мало
Куда ведёт дорога, означившийся путь…

А дождь, казалось, будет и будет очень долго.
Пыль замесилась тут же в прилипчивую грязь…
У лошадей частенько вдруг разъезжались ноги…
Всё тяжелее шли… Ждалось, что скажут: «Слазь!»

И тьма висит такая, что ничего не видно,
Хоть глаз себе коли – сплошная чернота…
В такое время в поле любому быть обидно…
К жилью, в тепло хотелось, но нету – пустота…

И Чичиков, понятно, был в сильном беспокойстве:
Пора бы к Собакевичу в имение прибыть!
Они же всё в пути… Совсем уже в расстройстве
Окликнул Селифана, не зная как и быть…

Тот обернулся сразу: «Что, барин?» - отозвался.
«Не видно ль где деревни?» «Нет, барин, не видать!»
Помахивал кнутом и песней разыгрался,
А, может, и не песней… Как ей названье дать?

Туда вошли-вместились все крики одобренья,
Попотчевать какими любили лошадей,
А также прилагательные родов всех без дробленья,
Ну, то есть без разбору, известных средь людей…

Что первое попалось, то сразу же и пелось…
Начало пенью было – конец бы поскорей…
И до того дошло иль просто докатилось:
Возвёл своих лошадок в разряд секретарей!

А между тем наш барин дороги ухудшение
Почувствовал боками: мотало ой-ой-ой…
Что было результатом, конечно, упущения
Того же Селифана, он был тому виной!

И Селифан, казалось, смекнул в чём было дело:
По полю взборонённому тащились напрямки…
Сам ведал за собою, примолкнул ошалело,
Не говорил ни слова, признаться не с руки…

«Что ты творишь, мошенник? Какой дорогой едешь?»
«Да что ж тут, барин, делать? Кнута не разглядеть…
Потьма такая пала, не хитро, что заедешь…
Авось, да и проскочим… придётся потерпеть…»

Пока он говорил, так бричка наклонилась,
Что Чичиков был вынужден вцепиться за края
Обеими руками! «Держи же! Сделай милость!»
И только тут заметил, что кучер подгулял…

«Держи, ведь опрокинешь!» «Нет, барин, невозможно!
Я уж и сам-то знаю, что так не хорошо…
Неужто в первый раз? Нет, нам это не можно,
Никак не опрокину… Вот выдумал ещё…»

Но бричку занесло и занесло прилично.
Легонько, помаленьку сдвигал её, как мог.
Вертел и поворачивал – знал дело на «отлично»
И вскоре довертел – легла совсем на бок…

И Чичиков с размаху руками и ногами
Немедленно влетел в противнейшую грязь…
А тот коням: «Стоять!», но те уж встали сами.
Он с козел своих слез, сказавши: «Вот те раз!»

Случившимся вот сим был изумлён изрядно…
Стоял теперь пред бричкой, подпёрши бок рукой,
Потом уж и другою… картинно так, нарядно…
Поразмышлял немного: «Ишь, случай-то какой!

Взаправду перекинулась!» А барин в это время
В кромешной темноте барахтался в грязи,
Пытаясь как-то встать, весь облеплён по темя…
Всё, наконец, поднялся! Одной ногой юзит…

Уселся снова в бричку и с бранью к Селифану:
«Ты, что это, разбойник? Ведь, как сапожник, пьян!»
«Нет, барин, как возможно? Не сделаю обману –
С приятелем обедал… Какой бы тут изъян?

Мы с ним поговорили… иль этак вот не можно?
В том нет чего худого, хотя б и закусить!
С хорошим человеком, я чай, всегда возможно
И не обидно вовсе, хоть у кого спросить!»

«Неужто ты забыл всё сказанное мною?
То был последний раз, когда напился ты!»
«Нет, ваше благородие! Всё помню и не скрою,
Что дело своё знаю, что пьяницей быть стыд…

Оно бы ничего, поговорил сердечно…
С хорошим человеком приятно говорить…»
«Вот высеку тебя, так будешь помнить вечно,
Как разводить беседы и можно ль тебе пить!»

«А это как завгодно – тот отвечал согласно –
Коль нужно будет высечь, чего же не посечь?
Господская то воля… забота ежечасно…
За дело оно можно… порядок обеспечь…»

Услышав это, барин с ответом не нашёлся,
Но в тот же самый миг немного в стороне
Как будто чей-то пёс до хрипоты зашёлся
Подарком от судьбы и вовремя вполне!

Обрадованный Чичиков, велел туда направить
Измученную тройку, не мешкая, скорей,
С тем, чтоб в загон какой их отдыхать поставить
И самому случиться радушных близ дверей.

У русского возницы чутьё всегда в придачу
К обычному всем зренью или заместо глаз,
От этого частенько он правит наудачу,
Хотя бы и в слепую, приедет в самый раз!

Вот так и Селифан, ни зги не различая,
Направил лошадей к деревне наугад
И встал уже тогда, когда в забор причалил
Оглоблею от брички, чуть осадил назад …

За пеленой дождя угадывалась крыша.
Послав искать ворота, герой наш понимал,
Процесс мог затянуться во времени и слишком,
Но так же, безусловно, ещё другое знал:

Надёжнее швейцаров хозяйские собаки,
Которые конечно и тут же сообщат,
Что у ворот чужие, зальются лаем всяко:
Кто покрупнее - басом, поменьше – верещат…

И вот в одном окошке как будто что мелькнуло,
Туманною струёю забора досягнув.
Калитка отворилась, возникшая фигура:
«Чего порасходились?» - спросить пришла, рискнув…

«Приезжие мы, матушка. Поночевать пустите!»-
На спрос ответил Чичиков. Она ему в ответ:
«Ай, постоялый двор вы тут найти хотите?
Я вот что вам скажу: такого тута нет!

Ай, востроногий-то! Какое выбрал время…
Здесь люди уважаемы: помещица живёт!
Стучатся по ночам… лишь беспокойство… бремя…
Ступайте себе с Богом! Никто вас тут не ждёт…»

«Да, кто же вы такие?» - спросила вновь старуха.
«Дворянского я роду!» «Выходит, дворянин?»
Немного помолчала, потом сказала сухо:
«Пойду скажуся барыне! Пождите, господин!»

Минуты через две к калитке возвратилась.
В руке светил фонарь. Ворота отперлись.
Другое уж окошко немного осветилось.
Заехали во двор, чуть в дом не уперлись…

Дом с виду небольшой, от взгляда тьмой укрытый,
Одною своей частью, казалось, слал привет
Приехавшим не званно. По доброму, открыто,
Струился из окошек его призывный свет.

Пред домом была лужа. Свет ударял в глубины,
Мерцал, переливался, дробился на огни…
Гостям не до представшей негаданно картины –
Скорей войти под крышу намерены они…

По этой самой крыше дождь барабанил звучно.
Подставленная бочка с краями налилась.
Хозяйские собаки, сгруппировавшись кучно,
Совсем зашлись от лая, показывая власть.

Один какой-то пёс, к спине закинув голову,
Так выводил протяжно, как будто получал
Поболее других… платили, что ль не поровну?
За денежки старался… иначе б замолчал…

Другой, казалось, хапал… отхватывал наскоро,
Как пономарь церковный, приходится сравнить…
Про меж звенел звонком почтовым часто, скоро,
Неугомонным дискантом, свивая перевить…

Перекрывая всех иль, скажем, повершая,
Звучаньем контрабаса густой вплетался бас,
Быть может, старика, в единство завершая,
Хрипел он, как хрипит в концертах контрабас…

Представьте себе хор: как тенора стараются
Повыше ноту взять, на цыпочки привстав,
И всё, что ни на есть, всё к верху порывается,
Как партитура требует иль хоровой устав.

А он один стоит. Небритый подбородок
Прижал к груди за галстук и, глубоко присев,
Оттуда свою ноту проводит без доводок
Под дребезжанье стёкол, дрожанье даже стен…

Услышав этот «хор» из стольких «музыкантов»,
Легко составить мненье о деревушке всей,
В ход не пуская вовсе особенных талантов:
Порядочна в размерах, домов изрядно в ней!

Но бедный наш герой промокший и озябший
Лишь о постели думал, уюте и тепле!
Казалось, уже век бредёт во тьме объявшей
И солнца нету вовсе, сгорев, лежит в золе…

Он так спешил покончить с досадным приключеньем,
Что выскочил из брички считай, что на ходу…
На полном основании считайте исключением –
Неосторожность действий… легко привлечь беду…

Встречать их вышла женщина. На первую похожа.
«Родные меж собой!» - отметил он себе.
Походкою полегче, годами помоложе…
Прошёл за нею вслед и вот они в избе.

Вошедши, кинул вскользь по комнате два взгляда:
Обоями обвешена в полосочку была
И с птицами какими-то картины близко-рядом,
Меж окон по простенкам висели зеркала.

За каждою из рамок, напоминавших листья,
Свернувшиеся хитро, заложены давно
Колода старых карт или чулок, иль письма…
Без принципа какого иль смысла – всё равно…

Настенные часы в цветах на циферблате,
А кроме ничего заметить уж не в мочь –
Пора бы и давно лежать ему в кровати…
Слепила словно мёдом его ресницы ночь…

Спустя всего минуту хозяйка появилась.
На голове чепец, казалось, что вплыла…
С фланелькою на шее – чего-то утеплилась…
Смотрелась пожилою… такою и была…

Она из тех хозяюшек, из небольших помещица,
Которые всё плачутся на скудный урожай,
Убыточность во всём, когда и нет, мерещится…
Внимательнейше слушай, ничем не возражай…

Они склоняют голову все отчего-то набок,
Прескромницы в одеждах, но много лет подряд
Деньжонки собирают, как будто овощ с грядок,
В пестрядевых мешочках в комодиках хранят…

Целковики в одни. Полтиннички в другие,
Четвертачки отдельно – зачем же всё мешать?
Лежат эти копилочки, набитые, тугие…
Случись, в комод залезешь – не сможешь отыскать

Средь кофточек ночных, да нитяных моточков,
Не сшитого салопа, что для того хранят,
Чтобы потом, когда понадобится срочно,
Состряпать юбку, платье… пусть неказист наряд,

А всё получше тех, что прогорит от печки
При выпечки лепёшек со всячинкой на вкус…
Что вряд ли и случится: хозяйка не беспечна
И очень бережлива! Тот матерьяла кус

Достанется племяннице внучатой её сестры по смерти,
В духовном завещании запишется строкой
В купе со всяким хламом, вы на слово поверьте!
Встречались мы с подобным у глаз и под рукой…

Но Чичиков сейчас пустился в объясненья,
Мол, случай непредвиденный, побеспокоил вас,
Мол, заплутали вдруг, погодные стеснения
И что прощенья просим, мол, в неурочный час…

«Ну, что уж? Ничего – хозяйка отвечала –
В какое время вас ко мне Господь принёс!
Сумятица и вьюга… Поесть бы для начала…
Пора-то вот ночная… сготовить как? Вопрос…»

Хозяйкины слова шипением прервались
Настолько подозрительным, что даже вздрогнул гость,
Как будто испугавшись. А вы б не побоялись,
Когда бы показалось, что змей явилась горсть?

Но, посмотрев наверх, он тут же догадался:
Настало время бить настенным их часам!
В которых за шипеньем хрипящий звук раздался
И, наконец, натужась, пробили два часа,

С таким уже звучаньем, как если бы кто вздумал
С размаху стукнуть палкой по битому горшку…
«И так вот каждый раз? – наш Чичиков подумал-
Пожалуй, впечатлений вложили в них лишку!»

Часы же, отчудив, вели себя прилично:
Их маятник опять стучал, как должно быть,
Направо и налево путём своим привычным,
До следущего боя позволив позабыть…

Часы нас отвлекли от темы разговора,
Что шёл между хозяйкой и гостем в тот момент,
Когда она, смущаясь, сказала(вот притвора!),
Что до утра покушать возможностей здесь нет…

«Благодарю покорно! Оставьте беспокойство!
Мне ничего не нужно – единственно постель!
Одним лишь озаботьтесь – для сна моё устройство,
Да вот ещё: скажите, как далеко отсель

Поместье Собакевича?» «А кто это, скажите!
Таких в округе нашей, как я смекаю, нет!»
«Ах, вот как! А Манилов?» «Кто это укажите!»
«Помещик, как и первый…» «Не видывали, свет!

По нашенским местам таковских не слыхали…»
«Какие же тут есть?» «Свиньин и Плешаков,
Ещё есть Канапатьев… Трепакина назвали?
Нет, что ли? Так, Трепакин, Харпакин и Бобров!»

«Богатые всё люди?» «Нельзя сказать, что очень…
По двадцать душ, по тридцать… До сотни, больше нет…»
Что ж, Чичиков отметил, забрался в глушь средь ночи…
«А город далеко ли?» «Вёрст шестьдесят! - в ответ –

А всё-таки мне жаль, что нечего покушать…
А не хотите ль, батюшка, пусть бы подали чай?»
«Благодарю вас, матушка, но будет много лучше
В постель улечься мне!» «Коль так, то не серчай!

И в правду, что с дороги, сказать-то не премину,
Вам отдохнуть получше теперь всего милей!
Фетинья! Слышь, Фетинья! Неси-ка ты перину,
Подушки и простынку почище, не жалей…

Ведь вот какое время Господь наслал за что-то…
Всю ночь свеча горела пред образом Его…
Ох-ти! Отец ты мой! Да ты в грязи с чего-то…
Как боров извалялся, засалило всего…»

«Ещё и слава Богу, что только и засалился!
Рук-ног не отломал… такая вот беда…»
«Святители! Вот страсти-то… Господь-то, видно, сжалился…
Не потереть ли спину хоть чем-нибудь тогда?»

«Нет, нет! Того не надо! Спасибо, но что точно,
То приказать что ль девке, кому-нибудь из слуг,
Повысушить мне платье, да и почистить срочно,
Чтоб поутру надеть и быть к отъезду вдруг!»

"Ты слышь иль нет, Фетинья? – хозяйка обратилась
К той женщине, что прежде с периною пришла,
И взбить её успела так, что перо крутилось
Фонтаном иль потопом. Та вдруг сказала: «А?»

«Возьми вот их кафтан с исподним сразу вместе
И просуши как надо теперь перед огнём,
Как барину покойнику, со тщаньем, честь по чести,
А после перетри, да вытряхни, чтоб днём

Одеться было можно!» «Исделаю, сударыня!»
Ответила Фетинья, простынку постелив.
«Покладистой была, наверно, к слугам барыня…»
Подумал гость с чего-то, вот так определив…

«Ну, вот тебе постель ужо-тко и готова!
Прощай покуда, батюшка! Не нужно ли чего?
Мож, пятки почесать иль что-нибудь другого?
Покойник мой любил, охоч был до того…»

Гость снова отказался. «Тогда – покойной ночи!»
Проговорив всё это, хозяйка с тем ушла.
Он спешно раздевался, как сил хватало, мочи,
Отдал всю свою сбрую Фетинье. Унесла.

С огромным удовольствием глаза его глядели
На взбитую постель, оказанную честь…
Большая мастерица Фетинья в этом деле-
Пришлось подставить стул, чтоб умудриться лечь!

Но только что залёг, как тут же опустился
Значительно – до пола… едва ли не упал…
Задул скорей свечу, недолго погнездился,
Укрылся одеялом. Через мгновенье спал…

Проснулся в другой день уже довольно поздно,
Наверно, от того, что солнце сквозь окно
Блистало нестерпимо упрямо и серьёзно,
Да мухи облепили, усеяв полотно…

Одна из них настырно за чем-то лезла в ухо,
Другая не давала покой его губам,
А третья влезла внос, чихнуть заставив глухо…
Вот тут и пробудился не то, чтобы и сам…

Окинув взглядом комнату, теперь уж убедился,
Что не одни лишь птицы среди картин, меж них
Висел портрет Кутузова, с ним рядом находился
Написанный, как маслом, неведомый старик

В мундире с обшлагами, как нашивали разве
При Павле, что ль, Петровиче? Из родственников, знать…
Часы, издав шипенье(пугают или дразнят?),
Пробили ровно десять – довольно, дескать, спать!

В дверь глянуло лицо и сразу же пропало…
Как будто бы хозяйка – мелькнуло в голове.
Всё дело было в том, что глянув, увидала:
Получше чтоб заснуть разделся он вполне…

Но рядышком с постелью уже лежало платье,
Пригодное к тому, что можно надевать.
Оставивший вполне Морфеевы объятья,
Он для себя решил: пора бы и вставать!

Одевшись, подошёл к простенку между окон,
Чтоб в зеркало взглянуть: всё ладно или как,
При этом вновь чихнул да так, что резвым скоком
Скакнул петух индейский с той стороны на шаг!

Окно же было низко к земле и даже очень…
Подпрыгнув высоко, петух стал бормотать
На странном языке… видать уполномочен:
Мы вам желаем здравствовать от кур ему сказать!

На что ему герой наш невежливо ответил…
Да что там? Не невежливо, а прямо свысока!
Зачем, не знаем, так, ведь тот его приветил,
А что в ответ услышал? Простите: дурака…

И тут же позабыл, рассматривая виды,
Что были перед ним буквально за окном,
Которое глядело, не сделать бы обиды,
Но точно, что в курятник, обильнейший притом!

Весь этот узкий дворик наполнен всякой птицей,
Другой домашней тварью… но птице счёту нет!
Меж них ходил петух – им впору и гордиться-
Роскошный мерный шаг, хозяйский взгляд и след!

Свинья с семейством тут же возилась в сора куче,
Цыплёнком закусила, что вряд ли поняла…
Над корками арбуза роились мухи тучей,
А дальше, за забором, картошка, лук, свекла…

По огороду редко виднелись и деревья,
Накрытые сетями от птиц каких, сорок…
Стояли чучела, как принято в деревне-
Защита от потравы на краткий летний срок.

С чего он это вывел? А посудите сами:
На крышах изветшавший тёс всюду заменён,
Ворота не косились, видны телеги, сани…
"Деревня-то не маленька!" – герой наш удивлён…

Обдумав хорошенько, решил разговориться,
Получше познакомиться, доверие сыскать…
И в щёлочку взглянул в дверную – убедиться,
Что и хозяйка встала. А как ещё узнать?

Увидел: та сидит за столиком за чайным.
Вошёл туда и сам, надев весёлый вид,
Довольствием светясь, был ласков чрезвычайно…
«Как почивали, батюшка?» - она уж говорит.

Одета была лучше, не так, как даве, ночью:
В приличном тёмном платье и не в ночном чепце,
На шее же, однако, опять виднелось точно
Напутанное что-то. Улыбка на лице.

Ей Чичиков в ответ, уже садившись в кресло:
«Прекрасно! Хорошо! А как, к примеру, вы?»
«Никак, отец родной!» «С чего? Вот интересно…»
«Бессонница замучила… Всё с ног до головы

Болело преизрядно! Ломила поясница,
Да, вот ещё, нога, представь, аж мочи нет…
Мучения такие, в кошмарах не приснится…»
«Пройдёт! Пройдёт, однако! Глядеть на то не след!»

«Подай Бог, чтоб прошло! Уж делала притирки:
И салом свиным мазала и скипидаром тож…
Да всякие, отец, есть у меня растирки…
Чайку с чем прихлебнёте? С фруктовой? Вкус хорош!»

«А, что? Это недурно! Хлебнуть теперь фруктовой!»
Читатель! Ты заметил, с какой свободой он
Теперь себя держал? Манерой вовсе новой,
Не то, что у Манилова, причём, со всех сторон!

Тут надо сделать вывод иль, скажем так, признаться,
Что на Руси у нас есть маленький секрет
Иль даже преимущество пред тем же иностранцем:
В уменье обращаться нам равных в мире нет!

Они как говорят, к примеру, с миллионщиком?
Почти что тем же голосом и тем же языком,
Что с мелким торгашом, табачником, бульонщиком,
Чуть подличая в меру и то в душе, тайком…

У нас совсем не то, у нас совсем иначе!
У нас есть мудрецы, не малое число,
Которые, коль нужно, то и споют, заплачут,
И море одолеют, оставивши весло…

С помещиком, имеющим душ двести, вам к примеру,
Не будут говорить, как с тем, где нет того,
А у кого за триста – уже не так, как с первым…
Шагай по восходящей… оттенков: ого-го-го!

Представьте, в тридевятом каком-то государстве
Есть, скажем, канцелярия, есть и правитель в ней.
Средь подчинённых он, взгляните: царь на царстве,
Приговорённый властвовать до окончанья дней!

От страха перед ним, что вымолвить не можно…
Какое благородство в лице узришь его!
Чего там только нет? Придумать и то сложно –
Берите в руки кисть, чтоб рисовать с него!

Вот, прямо Прометей, решительное слово!
Высматривает гордо - как есть глядит орлом!
В походке не спешит, как бы плывёт по волнам,
Значительная личность за значимым столом…

Но тот же вот «орёл», как только зван к начальству,
Такой вдруг «куропаткой» на зов его бежит,
Что мочи нет глядеть: куда девалось чванство?
Пред ним так не дрожали, как он теперь дрожит…

На вечеринке, где все чина небольшого,
Наш «Прометей» весь вечер так и пробудет им,
А чуть немного выше и не узнать такого –
Внезапность превращения вдруг сделается с ним,

Какое и Овидий придумать не способен:
Поменьше станет мухи, с ним муха рядом – слон!
В песчинку уничтожился, и ей же стал подобен:
«Ужель, Иван Петрович? Ах, нет! Совсем не он!

Иван Петрович ростом повыше и потолще,
За так не улыбнётся, басит, считай, как гром…
А этот низковат, совсем лишённый мощи,
Комариком пищит… Подходишь ближе: он…

«Эх! - скажешь про себя – Так вот как ты устроен…»
Господь здесь всем судья… не стоит осуждать…
Вернёмся же теперь к оставленным героям,
О чём приспело время у них порассуждать?

Мы видели, что Чичиков повёл себя иначе:
Не церемонясь вовсе, взял чашку со стола,
Плеснул в неё фруктовой… И что всё это значит?
Манера поведенья совсем другой была…

Глоток из чашки сделав, повёл такие речи:
«А деревенька ваша, гляжу я, не плоха!
И сколько же в ней душ?» Та, вдруг поддёрнув плечи:
«Под восемьдесят будет… Не побоюсь греха

Сказать, что времена-то настали ой лихие:
В предшествующий год такой неурожай,
Что Боже сохрани! Такие всё стихии…
Как перешли, не знаю, так близко нынче край…»

«Однако, мужички на вид вполне исправны…
Избёнки перекрыты, не хилы, но крепки!
Простите ради Бога, спросить забыл о главном,
В ночное время прибыл, уставши… не с руки…

Позвольте хоть теперь фамилию услышать!»
«Коллежский секретарь Коробочка покойный был супруг!
«А имя и отечество?» - чуть голосом потише.
«Настасия Петровна!» «Ну, надо же! - он вдруг –

Сестру моей мамаши, вы вот себе представьте,
То есть родную тётку, точно, как вас зовут!»
«А ваше имя как? Ведь вы, чай, заседатель?»
«Нет, матушка! – с улыбкой – Я по делишкам тут!»

«Вы, верно, покупщик! Как жаль теперь мне, право,
Задёшево купчишкам, знать, мёд-то продала…
А ты бы вот, отец мой, свершил то дело справно –
Купил бы подороже… Чего не пождала?»

"А вот и не купил бы! Мне мёду и не нужно…"
«Чего ж тогда другого? Ужели что пеньку?
Да, вить, пеньки-то мало… Надрали, но не дружно…
С полпудика всего-то… На нужды стерегу…»

«Нет, мать моя, другой товарец я торгую…»
«Да что бы это было?» «Скажу, наступит час…
Ответьте лучше мне, мысль поведу другую,
А не было ль смертей среди крестьян у вас?»

«Ох, батюшка! А как же! Поумерало, было:
Осьмнадцать человек! Да и какой народ!
Понародилось тоже, да толку не прибыло,
Такая мелюзга… тьфу вовсе, не приплод…

Народ-то мёртв уже – плати, как за живого!
Подъехал заседатель – подать с души отдай!
Вот тоже живодёр… Как не боится Бога?
Не спросит, как достались – возьми да отсчитай…

На прошлой уж неделе опять беда-несчастье:
Сгорел у нас кузнец, в слесарном даже знал!»
«Пожар у вас здесь был?» «Бог уберёг от страсти,
А то бы того хуже… нет, сам собой пропал…

Внутри его всего с чего-то загорелось!
Мож, выпил чего лишку? Так огоньком зашлось,
Весь почернел, как уголь, всё естество истлелось…
А мне теперь как быть? Второго не нашлось…

И выехать-то не на чем… Кузнец был преискусный!
Кто подкуёт лошадушек? Не знаю как и быть?»
«На всё здесь Божья воля!- ответил даже грустно –
А уступи их мне!» «Кого вам уступить?»

«Вот этих всех, что умерли!» «Как, рассуждая здраво?»
«Да просто так, задаром или продайте, что ль!
Я денег дам за них!» «В толк не возьму я, право…
Откапывать, что ль, станешь? Растолковать изволь!»

Но Чичиков уж видел: эко куда хватила!
И в нескольких словах подробно объяснил,
Что по ревизской сказке живыми выходило…
Зачем кому-то знать? Потратил много сил…

«На что они тебе? – спросила вновь старуха-
Ведь мёртвые они…» - страх выпучил глаза..
«А это мне оставьте!» - ответил очень сухо.
Она не понимала… взгляд застила слеза…

«Извольте, ещё здесь слов несколько добавлю:
Они же вам в убыток – платить, как за живых!
Беру их на себя, чем от хлопот избавлю,
Пятнадцать рублей сверху кладу за всех за них!

Надеюсь, теперь ясно?» «Нет! Право, я не знаю –
Промолвила хозяйка – Прости, отец родной,
Но мне не доводилось… никак не понимаю...
Опять вздохнёшь печально – как трудно быть одной!

Ведь мёртвых я ещё когда не продавала…»
«Ещё бы! На диво б походило если б случилось то!
Иль, может, вы решили, что толку в них немало?»
«Нет! Я этак вот не думаю… Тебе они на что?

Ведь вот что затрудняет, что их как бы и нету…»
«Ну, баба крепколобая! – подумал про себя -
Послушайте же, матушка! Прислушайтесь к совету,
Жалеючи скажу, по-дружески, любя:

Ведь вы же разоряетесь – не шуточная плата!
Как за живого вносите!» «Ой, не скажи, отец!
Ещё третью неделю свершилась та уплата:
Поболе полтораста взнесла и тоже не конец-

Подмаслить заседателя опять же было нужно…»
«И я о том же, матушка! А с передачей той
Платить уж буду я за всех их разом дружно,
Повинности на мне, а вы уж за чертой…»

Старуха призадумалась. И так и так кидая,
Казалось, понимала, что выгода тут есть…
Но больно дело новое… торговля-то чудная…
Предмет-то небывалый… как бы куда не влезть…

Побаивалась сильно: не вышло б, что надули…
Откуда покупщик сей вдруг явился к ней
Один лишь Бог и знает в ночное время, в бурю?
Зачем бы ему мёртвые? Неслыханно средь дней…

«Так, что же? По рукам?» Опять, вишь, подступает…
«Право, отец, не знаю… Ведь не случалось мне
Покойных продавать… живых-то вот бывает –
Двух девок протопопу… Благодарил – оне

Салфетки сами ткут!» «Не о живых тут дело –
Я спрашиваю мёртвых!» «Не вышло бы убытку какого-нибудь тут…
Боюсь, как бы обману какого не приспело,
Вдруг им цена поболе? Дороже вдруг дадут…»

«Послушайте же, матушка! Эх, экие какие!
Что стоить они могут? Всмотритесь: это прах…
Возьмите вещь негодную иль тряпки никакие,
А всё они в цене… Как объяснить в словах?

Любую даже тряпку возьмут хоть на бумагу
На фабрике бумажной. Ведь так же? Разве нет?
А мёртвых-то куда, имей хоть и отвагу…
На что они нужны? В чём применить их след?»

«Уж это точно, правда! Их ни на что не нужно!
Вот что и беспокоит, что мёртвые оне…»
«Поди ты сладь вот с нею – он про себя натужно –
Проклятая старуха… в жар бросило от ней…»

И, вынувши платок, со лба пот утирая,
Обдумывал, как быть, что ей ещё сказать…
Всё, вроде, перепробовал, в мозгах перебирая,
Дубиноголовой даже посмел там обозвать…

А, впрочем, он сердился напрасно уж наверно –
Иной и государственный почтенный человек,
Такая вот Коробочка бывает совершенно:
Зарубит что-то в голову, и не свернёшь вовек!

И сколь не представляй каких-то объяснений
Иль доводов, к примеру, что всем ясны, как день,
Всё отлетает прочь, как мячиком об стены,
Не обойти-объехать, как средь дороги пень…

И Чичичков то знал, в том не было открытий…
Не выходило прямо, решил пойти в обход:
«Вы, матушка – сказал он – Понять, что ль, не хотите?
Я спрашиваю воздух, не неживой народ!

Их нет уже средь нас – вы сами признаёте…
А я за них вам денег рублей пятнадцать дам!
Вот видите в руках! Где просто так найдёте?
На улице не сыщете… Почтение к годам…

Признайтесь вот теперь, почём вы мёд продали?»
«Двенадцать рублей пуд!» «Зачем бы теперь врать?
Ведь, нет такой цены, наврали в том… едва ли…»
«Ей – Богу, продала!» «Так мёд-то тот собрать!

С заботами, стараньем потратили полгода!
Да с пчёлами возня, кормили их зимой…
А мёртвые-то души… какая их природа?
Одна лишь Божья воля, а не труды самой…

Тут с вашей стороны стараний нету вовсе…
Одни только убытки, ущерб один, считай…
А я за них вам деньги… теперь же, а не после…
Пятнадцать в ассигнациях в руке перелистай!»

Почти не сомневался: не устоит старуха!
Под силой убежденья согнётся, наконец…
Напрасно обольщался… Проговорила глухо:
«Ты, право, не серчай! Пойми меня, отец!

Уж лучше, знаешь, я повременю маненько…
Неопытность-то вдовья… Незнания в делах…
Купцы-то понаедут… вдруг распродам раненько…
Дай примениться к ценам…» «Страм, матушка, и страх!

Вот что вы говорите? Послушали бы сами!
Кто станет покупать их? Их как употребить?»
«А, может, что в хозяйстве сгодятся как часами…»
Вступила с возраженьем, не зная, как и быть…

Смотрела на него почти уже со страхом,
Желая знать услышать на то его ответ…
«В хозяйстве? Мертвецы? За прялки, что ли, к пряхам
Иль воробьёв пугать на огород, на шест?»

«Ох, Господи, прости! – старуха лоб крестила –
Какие же всё страсти ты говоришь сейчас…»
«Куда б ещё пристроить? А, впрочем, их могила,
Гробы и сами кости останутся при вас!

Ведь вся эта торговля лишь на бумаге будет!»
Старуха вновь задумалась. Он нервничать начал.
«Настасия Петровна? Что в мыслях-то пребудет?»
«Я всё не приберу – что б спрос твой означал?

Как быть тут, не пойму… Пеньку, купил бы, что ли?»
«На что мне та пенька? В другой, быть может раз…»
«Не хочешь? Ну, так что же? Отец, я не неволю…»
Задумчиво промолвила, не поднимая глаз…

«Да, что же вы с пенькою-то? Зачем её суёте?
Я о другом прошу вас… Каков же ваш ответ?»
«Товар-то больно странный, а вы всё пристаёте…
Совсем, ведь, небывалый, неслыханный, мой свет…»

Здесь Чичиков в сердцах, об пол хвативши стулом,
Из всяческих границ терпения ушёл…
И посулил ей чёрта, подёргивая скулом,
Поскольку больше сил к сдержанью не нашёл…

Услышавши про чёрта, вся побелела странно:
«Зачем его припомнил? Не надо бы… Бог с ним!
Намедни, считай, ночь мне снился окаянный,
Такой, отец мой, гадкий обличием своим –

Рога длинней бычачьих… То, видно, в наказанье
Господь послал за то, что на ночь помолясь,
Я вздумала на картах приняться за гаданье,
Чего не стану впредь, поверишь, отродясь…»

«Поверить-то поверю… Другому удивляюсь:
Как вам они десятками не снятся по ночам?
Помочь хотел от сердца, на старость умиляясь,
Ведь вижу, как вы бьётесь… слеза спешит к очам…

Но пропади вы пропадом со всей деревней вместе!»
«С чего бы ты забранки такие теперь гнёшь?»
«Да слова не найдёшь как и сказать по чести:
Обидеть не захочешь, а всё произнесёшь…

Как всё равно дворняжка, что возлежит на сене:
Сама не ест его, но и другим не даст…
А я было хотел помочь чем к перемене,
Подряды б закупал, по части той горазд…»

Здесь он прилгнул, конечно, но, кажется, удачно:
Казённые подряды подействовали вдруг
С нежданной стороны, но в пользу, однозначно-
Похоже дело выйдет, замкнув цепочку в круг!

«Да что ж ты рассердился так горячо? С чего бы? –
В Коробочкином голосе послышалась слеза –
Знай я, что ты горяч, не спорила давно бы…»
«Ну, вот ещё сердиться! Сердиться нам нельзя…

Да и с чего бы, верно? Дело, скажу вам прямо,
Не стоило вообще-то яичной скорлупы!
С чего бы, непонятно, со мной вы так упрямы?
Опять же не к обиде, но чуть ли не глупы…»

«Уж я теперь готова отдать их за пятнадцать!
Но только уж в подрядах смотри не позабудь!
Случится вдруг муки брать, иль в крупах расстараться,
Скотины какой битой, то прямо ко мне будь!

Не сделай в чём обиды…» «Да, что вы? Не обижу –
Проговорил ответом. Сам отирал всё пот,
Что в три ручья струился – Есть в городе, предвижу,
Знакомец, что ль какой?» «А как же? Протопоп!

Сынок-то у него в палате будто служит…
К нему и напишу, чтоб помощь оказал
При совершенье крепости. Я думаю, удружит!»
«Вот эдак славно будет!» - на это ей сказал.

«Вишь, скрытный-то какой: ни слова про подряды!
Вот было б хорошо привадить чем сюда,
Чтоб забирал в казну всё разом да и к ряду!
Задобрить чем-то надо… вот только чем? Беда…

Пойти сказать Фетинье, чтоб испекла блиночков-
Там оставалось тесто от прошлого уж дня…
И чтоб пирог загнули с яичком! Вот уж точно,
Что славно загибают пирог тот у меня!»

И с этой мыслью вышла – отдать распоряжения,
А Чичиков один в гостиную прошёл,
Где ночью спал пред этим: начать приготовления.
Там всё, как должно, прибрано давно и хорошо.

Перед диваном стол. Достал свою шкатулку,
Поставил на столешницу. Присел передохнуть…
Устал от пререканий, сердечко билось гулко…
Закончить бы уж с этим и поскорее в путь!

Как в речке побывал – от пяток и до уха
Покрылся липкой влагой, промок весь, запотел:
«Эк, уморила как, проклятая старуха…»
Явившимся ключом в шкатулке повертел.

Подумалось с чего-то, что есть средь вас, возможно,
Которым бы хотелось в неё теперь взглянуть,
Затем, чтоб посмотреть устройство: просто-сложно?
Могу в том посодействовать! Итак, читатель, в путь!

По центру, в середине, стояла явно мыльница,
Пять-шесть перегородок для бритв уже за ней,
Квадратный закоулок: с чернилами чернильница,
За ним ещё один: песочница на дне…

А между ними как-то провыдолблено лодочкой
Для перьев, сургучей, того, что подлинней.
Ещё перегородки под крышкою со скобочкой,
Средь них совсем открытые со собранным средь дней:

Билетами визитными иль даже театральными,
Какими-то ещё, что к памяти хранят,
Записками, заметками не очень специальными…
Перечислений можно ещё продолжить ряд…

Весь верхний её ящик со всем, что называлось,
Из паза вынимался, под ним уже до дна
Заполнено бумагой. В одном боку скрывалась
Коробочка для денег, что глазу не видна

И так всегда поспешно обратно задвигалась,
Что невозможно было на взгляд определить
Какая всё же сумма внутри неё ховалась…
Премудрое решенье: зачем достатком злить?

На этот, впрочем раз, он за неё не брался –
Наличные для сделки заранее достал.
Открыв свою шкатулку, совсем другим занялся:
Сидел, чинил перо, потом писать им стал…

Но тут вошла хозяйка. Шкатулочку заметив,
Воскликнула с восторгом: «Вот ящик-то хорош!
В Москве, чай, покупал?» «В Москве!» - на то ответил.
«А я уж сразу знала, что только там найдёшь!

Вот третий год пошёл, сестра моя оттуда
Сапожки привезла для деток на меху!
Поверишь, так теплы, не подступай простуда!
И сносу не видать, что снизу, что вверху!

Ахти, отец родной! Сколь гербовой-то вижу!»
И в самом деле, правда: её немало там.
«Листок хоть подари! Чай, просьбой не обижу?»
Он взялся объяснять значение листам,

Что эта вот бумага лишь к одному годится:
Для совершенья купчих предназначенье ей…
Но после дал листок – не повод, чтоб сердиться,
Сам всё писал письмо. Потом с вопросом к ней:

«Вот тут поставьте подпись и списочек представьте!»
Помещица на память, мол, списков не вела…
Всех знала наизусть! Писать чего? Увольте!
Повёл лишь головою – чудны Твои дела…

Писал уж под диктовку, но часто их фамилии
В другой раз повторялись, считай, что по слогам-
Так непривычны слуху они казались – были,
Хотя вполне обычны по тамошним местам…

Кого б не удивило такое сочетанье:
Неуважай-Корыто - он же Савельев Пётр?
Оставим сразу смех, а также причитанья -
Нету его здесь с нами,печально, но он мёртв...

Иному прицепили к фамилии прозванье:
Что будешь говорить – довесок обеспечь!
А без него совсем не встретишь пониманье…
Кирпич Коровий скажешь – понятно о ком речь!

Закончивши писать, немедленно услышал,
Втянувши носом воздух чудесный аромат
Горячего чего-то да в масле! Всё под крышей
Наполнилось им будто! Есть захотел и взгляд…

«А вот прошу покорно, что Бог послал отведать!»
Сказала тут хозяйка, позвав его за стол.
Он оглянулся быстро: «Недурно б отобедать!» -
Мелькнуло в голове. Поднялся и пошёл.

Обед уже накрыт! Тарелочки, горшочки…
Грибочки во сметане и к шаньгам масла кус,
И пирожки и пряглы, румяные блиночки,
Лепёшки скородумки с припёками на вкус!

С припёкою с лучком, со сняточками, с маком,
С припёкой с творогом и с чем не разобрать!
«А вот пирог с яйцом!»-блестевший, словно лаком
Для красоты покрыли! Не знал чего и брать…

Предложенный пирог сейчас к себе придвинул,
Отведал с половину, «Отменно!» - похвалил,
Откушал с удовольствием, отметить не преминул,
А после мук со сделкой, пирог вдвойне был мил!

«А вот ещё блинков!» - хозяйка подступила.
В ответ на это гость свернул три штуки враз
И в чашу с маслом сунул (изрядно растопила!)
Оттуда прямо в рот - покушать был горазд!

Потом ещё три раза к блиночкам примерялся:
«У вас, скажу открыто, блиночки так вкусны,
Что и не вспомнить мне, ещё где ухитрялся
В таком их съесть количестве! Чудесные блины!»

«Да, я уж это знаю! Умеют преизрядно!
Да вот беда случилась, что урожай-то плох…
Мука не авантажна, пусть выпечка нарядна…
Куда вы так спешите? Передохнуть чуток…»

Отдав почёт блинам, к хозяйке обратился:
«Вы, матушка, скажите, готовят бричку пусть!»
Исполнила сейчас же: «Ишь как заторопился!
Ещё блинков горячих! «Пора! Пора мне в путь!»

"Так ты, отец родной, запомни про подряды!"
«Как можно? Не забуду!» - ответствовал в сенях.
Она, сопровождая, закидывала взгляды:
«И сало покупаешь?» «Конечно! В деревнях!

Но только много позже!» «О Святках уже будет!»
«Куплю, куплю! А как же? И - сколь не предложи!»
«А, может, птичьих перьев? В Филиппов пост пребудет!»
«Прекрасно! Хорошо!» «Во, видишь, зря спешил –

Нет брички! Не готова!» «Взогрею обормота!
Скажите, как нам выбраться? Дорогу как узнать?»
«Сказать-то мудрено: так много поворотов…
Вот разве дать девчонку, чтоб верно показать…

Ведь у тебя, я чай, местечко есть на козлах?»
«Ну, как не быть? Найдётся – не толст мой Селифан!»
«Но уж не завези, как в годе уже прошлом
Купчишки обманули…» «Зачем бы мне обман?»

Поверив совершенно, рассеялась вниманьем,
Уже как нету рядом, уже не до него…
Рассматривала двор свой со всяческим стараньем,
Как будто в первый раз – есть дело до всего:

Вдруг вперила глаза на ключницу с чего-то,
Та побратиму с мёдом куда-то волокла…
Потом на мужика, мелькнувшего в воротах…
Малясь да помаленьку в хозяйство вновь вошла…

Но вот с чего, скажите, теперь ей заниматься?
Манилова ль, Коробочка… Хозяйственна иль нет…
Не то на свете дивно устроено, признаться:
Веселье станет грустью, когда задержишь след,

Надолго застоишься – такое примерещится,
Один лишь Бог и знает, что в голову взбредёт…
Быть может, что подумаешь: а правда ль та помещица
Стоит настолько низко на лестнице, чей взлёт

Уводит человечество за грани совершенства?
Ужели так огромна та пропасть между ней
И той её сестрою, живущей средь блаженства
В домах аристократии сейчас, меж этих дней?

Средь благовонных лестниц с сияющею медью,
Ценнейших пород дерева и множества ковров,
Зевающей над книгой – романом иль камедью,
С капризным рассужденьем как мир теперь суров…

С горячим ожиданьем куда-нито визита,
Где будет у ней поле блеснуть (не каждый мог!),
Мысль высказать какую, серьёзно, не избито,
Какие-нибудь факты, что учит назубок!

Которые потом, как по законам моды,
На целую неделю весь городок займут!
Но это будет мысль в совсем инаком роде –
Не жди, что в ней услышишь, чем дышат они тут…

Совсем и не о том, что в доме и поместье,
Запутанных делах благодаря тому,
Что как вести хозяйство не знали, но о вести
Из Франции, к примеру, далёкой по уму…

Какое направленье католицизм взял модный?
Когда произойдёт там вновь переворот?
Мы мимо их теперь! Зачем нам мир бесплодный?
Зачем то обсуждать, стоять у тех ворот?

Но прежде чем уйти, добавим замечанье:
Бывает так и часто средь этих вот пустых,
Весёлых и беспечных возникнет вдруг случайно
Пречудная струя и качеств-то иных!

Однако же и смех не смолк и не покинул
Лица того совсем, но стал уже другим,
На ихний смех похожим, притворствующее-стылым,
И свет внутри погас и голос стал глухим…

«А вот уже и бричка! – герой вскричал наш шумно,
Увидев экипаж свой, к крыльцу тот подъезжал –
Ты почему так долго? Напился, что ль бездумно?
Не выветрился хмель?» Но Селифан смолчал…

«Теперь прощайте, матушка! Где проводница ваша?»
«Эй, Пелагея! Слышишь? Давай-ка подь сюда!»
К ним подошла девчонка, лет десять, чуть постарше,
В домашней крашенине, босая, как всегда…

Во след за нею Чичиков ногой встал на ступеньку,
Перекосивши бричку сейчас на правый бок…
Недолго повозился, усевшись помаленьку,
Совсем готов к дороге, произнести вслух смог:

«А! Ну, вот и хорошо! Пора бы уж и трогать!
Прощайте теперь, матушка!» Пред ними снова путь.
Сегодня Селифан гляделся очень строго,
Что всякий раз случалось, когда виновен суть…

Всю тройку лошадей повычистил заранее,
Хомут одной из них, что ранее был рван,
Теперь зашит искусно, со всяческим старанием!
Был молчалив изрядно и в деле своём рьян.

Похлёстывал коней без речи обращенья
В науку, как обычно, хотя Чубарый ждал
И даже был не прочь послушать поученья,
Пусть даже и ругательно, поскольку уже знал:

В подобном настроении и вожжи ждали ласки,
Ослабленно - лениво тот их в руках держал…
И кнут поверху спин гулял лишь для острастки…
Сейчас же всё иначе. С обиды конь заржал…

Но из угрюмых уст на этот раз все слышат
Обидно-неприятные, тяжёлые слова:
«Зевай, зевай, ворона!» - отменной злобой дышат
Все эти восклицания и кнут, как булава…

Привыкшие совсем к другому обращенью,
Гнедой и Заседатель всё не могли понять
С чего бы это вдруг? В них билось возмущенье,
Теснилось недовольство. Вознице б тому внять…

Его, как подменили: забыл слова степенные,
Которыми частенько двоих тех награждал.
Ни разу не сказал «любезные», «почтенные»…
От этакой обиды гнедой тихонько ржал…

Чубарый же в ответ полученным ударам
По полным и широким частям спины своей,
Раздумывал таким примерно вот «макаром»:
«Эк, разнесло его! Пожалуй, злого злей…

Небось, не ошибётся, где больно точно знает.
Не просто для острастки нечаянно хлестнёт,
Когда бы так, понятно… Любой то понимает!
А он, поди, нарочно под брюхо захлыснёт…»

Тут кучер оборвал все эти размышленья,
Девчонке-проводнице сухой вопрос задал:
«Направо, что ли, будет?» - и тени нет сомненья,
Кнутом куда-то вправо, развилку увидал…

«Нет, нет! Я покажу!» - ответила девчонка.
«Куда? – подъехав ближе, опять спросил её.
«А вон туды теперь!» - взлетевшая ручонка
Сомненья подтвердила. Взглянул лишь на неё:

«Эх, ты! – промолвил грустно – Совсем не отличает
Где право, а где лево…» И снова замолчал…
Поворотили вправо. Там та же грязь встречает,
Хоть день был и хорош, но кто то замечал?

Прошедший дождь взмесил так липко-вязко глину,
Что на колёсах брички уже пуды висят…
Налипла, словно войлок, непросто будет скинуть…
Считай, часа уж три они тут колесят…

Без Пелагеи той не выбраться и вовсе –
Дороги во все стороны, как раки из мешка…
Но она знала путь: «Слышь, дяденька, готовси –
Вон столбовая, видишь?» - взглянув из-под тишка…

«Что за строенье там?» «Трактир, обнаковенно…»
«Ну, что? Теперь мы сами, ступай себе домой!»
Остановил коней без хлопот и мгновенно,
Помог девчонке слезть, качнувши головой…

А Чичиков, достав разменную монету,
Подал ей медный грош: «Держи-ка за труды!»
Довольная, взяла, склонившися при этом
И побрела по грязи, домой ведя следы…

3.030 Николай Васильевич Гоголь, Мертвые души

Николай Васильевич Гоголь (Яновский)
(1809-1852)

Даже самый независимый от мнений критики писатель полностью зависим от нее. Тот нерукотворный памятник, который он себе воздвиг при жизни, могут не замечать, переносить с места на места, а то и вовсе сломать. С Николаем Васильевичем Гоголем (1809-52) случилось худшее, что только могло случиться - его памятник просто напросто подменили. Объявив часть творческого наследия писателя - «Выбранные места из переписки с друзьями» (1847) - заблуждением безумца, выхолостили и его роман-поэму «Мертвые души» (1835-42).

И эти два сочинения («Мертвые души» и «Выбранные места») никак нельзя рассматривать изолированно друг от друга, тем более противопоставлять, - это два этапа одного и того же пути духовного роста писателя, а значит, и литературного. Более того, путь богоискательства заставил Гоголя переосмыслить свои сочинения и своих героев и дать им более глубокую, иногда противоположную первоначальной оценку.

«Мертвые души»
(1835-1842)

«Боже, - писал Гоголь во время работы над поэмой, - соприсутствуй мне в труде моем, для него же призвал меня в мир. Верю, яко не от моего произволения началось сие самое дело, над ним же работаю во славу Твою. Много труда и пути, и душевного воспитания впереди еще! Чище горнего снега и светлей небес должна быть душа моя, и тогда только я приду в силы начать подвиг и великое поприще».

Писателя в первую очередь заботило не «изобличение нравов» крепостнической России, что было официально признано главным и едва ли не единственным содержанием «Мертвых душ», а живые души ее жителей, которые мертвеют и каменеют при жизни. «Точно вся Россия населена в самом деле мертвыми душами», - не раз повторял Гоголь, как патологоанатом доискиваясь до причин их омертвения.

Их он видел прежде всего в грехах человеческих. Ведь герои романа - Манилов, Коробочка, Собакевич, Ноздрев, Плюшкин - и стали олицетворением того или иного греха, а Чичиков - и вовсе выступил в роли черта, скупщика мертвых и собирателя живых душ.

Нет, не критика пошлости жизни и пошлости героев занимала писателя - а созидание, «воскрешение» падшего человека. Замысел Гоголя был грандиозен. Он собирался подобно «Божественной комедии» Данте создать поэму в трех частях, посвященных Аду, Чистилищу и Раю. «Мертвые души» и стали тем адом, в котором судят грешников.

И не вина писателя, а его беда, что в центр этого ада он поместил не только грешников, но и Чичикова - персонифицированного беса стяжательства. Поначалу Гоголь еще хотел «воскресить» Чичикова. «И, может быть, в сем же самом Чичикове… заключено то, что потом повергнет в прах и на колени человека пред мудростью небес», - рассуждал он и много лет потратил на оживление души того, у кого ее нет.

Писатель запоздало осознал, что в Чистилище, а уж тем более в Рай этот «герой» не может попасть априори. И совершенно правы те представители духовенства, которые утверждают, что «адекватность восприятия и интерпретации «Мертвых душ» не может быть достигнута вне учета религиозной «составляющей» замысла поэмы, тем более что для самого Гоголя как художника-христианина эта «составляющая» являлась единственно оправданным основанием критики современного ему общества».

И не надо забывать, что писатель с юности жаждал служить на государевом поприще. Таковым и стало для него литературное, которое он по своей воле водрузил на три столпа Николаевской эпохи: Православие, Самодержавие, Народность.

В связи со сказанным не имеет смысла пересказывать уцелевшие пять глав второго тома поэмы (дабы не беспокоить дух Николая Васильевича), кратко изложим первый.

Вскоре после Отечественной войны 1812 г. в губернский город NN приехал коллежский советник Павел Иванович Чичиков, весьма интересующийся здоровьем населения края. Сделав визиты чиновникам, от губернатора до инспектора врачебной управы, он снискал всеобщее расположение и свел знакомство с рядом помещиков, зазвавших его в гости.

Чичиков покатил по губернии, скупая у помещиков умерших крестьян, которые еще не были заявлены таковыми в ревизской справке. Затем он намеревался заложить их в казну как живых, на вырученные деньги купить деревеньку где-нибудь в Херсонской губернии и зажить себе припеваючи, коптя небо и воспитывая детей.

Судьба занесла скупщика к неумейке и фантазеру, приторному до одури Манилову, к мелочной боязливой «дубинноголовой» Коробочке, к бесшабашному хаму и вралю Ноздреву, к кряжистому скопидому Собакевичу, к скряге и «прорехе на человечестве» Плюшкину. «И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек!» - восклицает по поводу Плюшкина Гоголь, относя этот вопль своей страдающей души ко всем персонажам поэмы, включая губернских и столичных (в «Повести о капитане Копейкине») чиновников.

Скупив изрядно душ, Чичиков в гражданской палате оформил сделки и вмиг стал «херсонским помещиком» и завидным женихом. Правда, не оправдав надежд губернских матрон, новоиспеченный «помещик» скоро потерял их расположение. Вдобавок пьяный Ноздрев прилюдно громогласно допрашивал его, много ли он наторговал мертвых, а прикатившая в город Коробочка, боявшаяся продешевить с душами, подлила масла в огонь. Эта новость, обросшая самыми нелепыми подробностями, взбудоражила весь город. Фантазии обывателей рисовали из Чичикова то фальшивомонетчика, то разбойника, то шпиона; а то и Наполеона и даже Антихриста. От потрясения умер прокурор, чем только подтвердил свою ненужность в обществе, где самым страшным судом были пересуды да сплетни.

В заключении автор изложил историю жизни Чичикова, которую тот смальства посвятил одному лишь стяжанию, венцом которого и стал его план скупки мертвых душ. Завершила первый том аллегория летящей тройки - Руси, в которой мчится герой поэмы, то ли в тартарары, то ли за новыми душами - в наш век.

Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа.

История создания романа вкратце такова. К работе над ним Николай Васильевич приступил в 1835 г. в Петербурге. Сюжет, по его словам, ему подсказал А.С. Пушкин. Император Николай I распорядился выдать на написание сочинения 5000 рублей.

Сначала Гоголю хотелось написать плутовской роман, потом «показать хотя с одного боку всю Русь», а закончилось замыслом масштаба Данте. Завершил первый том Гоголь в 1841 г. Из-за прицепок московской цензуры поэма была передана друзьями писателя петербургским цензорам, и издана в 1842 г. с некоторыми купюрами и измененным названием «Похождения Чичикова, или Мертвые души».

У термина «мертвые души» несколько значений. Прежде всего, это классический оксюморон, т.е. чисто эстетская штучка. Еще один поверхностный смысл - это «товар», приобретением которого озабочен главный герой. Метафорический, как уже было сказано, - это помещики и чиновники. И, наконец, третий, духовный смысл - это души духовно умершие, которым можно еще возродиться, пройдя путь испытаний и страданий. Именно этот смысл и собирался Гоголь раскрыть во втором и третьем томах поэмы.

- «Мертвые души» преддверие немного бледное той великой поэмы, которая строится во мне и разрешит, наконец, загадку моего существования, - писал Гоголь в одном из писем.

А воскреснут ли персонажи поэмы? - спросил его однажды духовник.

Если захотят, - с улыбкой ответил тот.

Критика не заставила себя ждать и легко обвинила автора в клевете на действительность. Высоко оценили поэму В.Г. Белинский и К.С. Аксаков. И если первый полагал, что автор написал ее о России и только для России, то последний счел ее вершиной мировой литературы.

Ну а Гоголь в это время, уединившись за границей, ушел с головой во 2-й том. Написанное не удовлетворяло его, и он дважды сжигал рукопись, в состоянии жесточайшего душевного кризиса в 1845 и за 9 дней до кончины в 1852 г.

В прошлом столетии было несколько экранизаций «Мертвых душ». В 1909 г. фильм снял режиссер П.И. Чардынин, в 1960 - Л.З. Трауберг, в 1969 - А.А. Белинский, в 1984 - М.А. Швейцер.

В 1976 г. Р.К. Щедрин написал оперу «Мертвые души».

Рецензии

Здравствуйте, Виорэль Ломов!

СпасиБо за интереснейший очерк о романе писателя и за правду о жизни и творчестве загадочного Н.В.Гоголя!
Про чтО идет речь, говоря о правде жизни и творчества писателя?..
Вот про это!..:

"...С Николаем Васильевичем Гоголем (1809-52) случилось худшее, что только могло случиться - его памятник просто напросто подменили. Объявив часть творческого наследия писателя - «Выбранные места из переписки с друзьями» (1847) - заблуждением безумца, выхолостили и его роман-поэму «Мертвые души» (1835-42).
И роковую роль тут сыграл В.Г. Белинский, противопоставивший ранний - якобы «антиславянофильский» период творчества Гоголя позднему «славянофильскому» - времени создания «Выбранных мест». В своем яростном «Письме к Н.В. Гоголю» великий критик, будучи сам атеистом, обвинил писателя во всех смертных грехах, назвав его «проповедником кнута, апостолом невежества, поборником обскурантизма и мракобесия, панегиристом татарских нравов».
Ради красного словца неистовый Виссарион не пожалел отца Великой русской литературы. Тогда как все его нападки не стоили и выеденного яйца. Многочисленные биографические факты и признания самого Гоголя говорят о неизменности его религиозно-политических взглядов, воспитанных в нем с детства.
И эти два сочинения («Мертвые души» и «Выбранные места») никак нельзя рассматривать изолированно друг от друга, тем более противопоставлять, - это два этапа одного и того же пути духовного роста писателя, а значит, и литературного. Более того, путь богоискательства заставил Гоголя переосмыслить свои сочинения и своих героев и дать им более глубокую, иногда противоположную первоначальной оценку..." (Виорэль Ломов).

Именно, вот это! я и хочу развернуть в новом очерке о Гоголе.
Ваш очерк я возьму за литературоведческий образец к тому очерку, что мной задуман о Гоголе.

А как противоположное Вашему очерку и вИдению, есть статья профессора И.И.Гарина "Бездонно зияющая трещина. Н.В.Гоголь", в которой утверждается позиция и точка зрения либерального лагеря по отношению к творчеству и жизни Гоголя:

"...Гоголь - не безумие, Гоголь - психоз. Симптомы маниакально-депрессивного психоза: мнительность, придумывание и нанизывание недугов, сексуальная недостаточность, бегства, непрерывные странствия, судорожные поиски поприща, попытки перетолковать собственные творения, сожжения рукописей, страхи. Экзистенциальный страх - это задний план гоголевского комизма, считает Б. Зелинский. Даже комик он - от невроза: «Подбадривает себя, как ребенок в темноте. Чем сильнее страх, тем громче смех» (Труайя).
Трагедия Николая Васильевича состояла в том, что его психическое заболевание при жизни так и не было диагностировано и врачи всю жизнь лечили его от десятков вымышленных хворей.
Наших возмущает попытка понять творчество Гоголя в связи с его болезнью, трагедией, устройством души: «Поражает безразличие к духовной одаренности Гоголя: его выслушивают не как собеседника, а только как пациента или разглядывают как экспонат». Но разве не симптом безразличия - отрыв художественного мира от мира души? Разве можно до конца понять муки Паскаля без его болезни, картины Эль Греко без его астигматизма, трагедию второго тома «Мертвых Душ» без невозвратного угасания творческой энергии и склероза?
Кстати, главные книги о болезни Гоголя написаны отнюдь не иностранцами - В. И. Шенроком, З. З. Баженовым, В. Чижом, И. Д. Ермаковым, В. И. Мочульским. Если сама гениальность, как ныне принято считать, - болезнь, то почему тема болезни гения должна быть запретной? Почему Белинскому или Тургеневу дано право обвинять автора «Переписки с друзьями» в помешательстве и объяснять им написание этой книги («Что-то тронулось в голове… вся Москва была о нем такого мнения»), а профессиональным врачам - не дано? Почему неправомерна постановка задачи о зависимости творчества от хода болезни?.." (И.И.Гарин).

А вот выводы профессора И.Гарина:
"...Гоголь был мазохистом, боль как бы подстегивала его таланты...
Гоголь нуждался в своем докторе Фрейде или докторе Юнге, но, окажись их лечение успешным, не было бы гения Гоголя…" (И.И.Гарин).

Интересный психоаналитический ход мысли профессора Гарина, не правда ли?.. чтоб уничтожить своего противника в гении другого, чтоб умалить и профанировать самое значение гения, но не только... Заметим, что всю вину за гибель Гоголя профессор Гарин сбрасывает на российское общество не только времен Гоголя, но вообще. Вот! задачи профессора, который сам болен манией русофобии, будучи гражданином Украины.

Самое интересное - это последние слова, что мной подчеркнуты из статьи И.Гарина, как "Гоголь нуждался в своем докторе Фрейде...".

Вопрос: нуждался ли Гоголь в докторе Фрейде?..
И здесь вопрос не только психоаналитический, но и чисто литературоведческий-искусствоведческий и в целом культуроведческий, который непосредственно уже касается творчества Достоевского и литературоведения Фрейда, исходя из статьи Фрейда, как "Достоевский и отцеубийство".

Поразительно, здесь пересекаются историософские парадоксы-сечения-пересечения, как Связь творчества Гоголя и Достоевского, исходя из статьи Фрейда...

Но здесь тема конкретно касается романа Достоевского "Братья Карамазовы".
Так что перейдем к Вашему другому очерку и если получится, сделаем некоторые сопоставления с литературоведческим психоанализом Фрейда.

СпасиБо за правду о Гоголе и с уважением,

На другой день Чичиков отправился на обед и вечер к полицеймейстеру, где с трех часов после обеда засели в вист и играли до двух часов ночи. Там, между прочим, он познакомился с помещиком Ноздревым, человеком лет тридцати, разбитным малым, который ему после трех-четырех слов начал говорить «ты». С полицеймейстером и прокурором Ноздрев тоже был на «ты» и обращался по-дружески; но, когда сели играть в большую игру, полицеймейстер и прокурор чрезвычайно внимательно рассматривали его взятки и следили почти за всякою картою, с которой он ходил. На другой день Чичиков провел вечер у председателя палаты, который принимал гостей своих в халате, несколько замасленном, и в том числе двух каких-то дам. Потом был на вечере у вице-губернатора, на большом обеде у откупщика, на небольшом обеде у прокурора, который, впрочем, стоил большого; на закуске после обедни, данной городским главою, которая тоже стоила обеда. Словом, ни одного часа не приходилось ему оставаться дома, и в гостиницу приезжал он с тем только, чтобы заснуть. Приезжий во всем как-то умел найтиться и показал в себе опытного светского человека. О чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе, он говорил и о лошадином заводе; говорили ли о хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, – он показал, что ему небезызвестны и судейские проделки; было ли рассуждение о бильярдной игре – и в бильярдной игре не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и о них он судил так, как будто бы сам был и чиновником и надсмотрщиком. Но замечательно, что он все это умел облекать какою-то степенностью, умел хорошо держать себя. Говорил ни громко, ни тихо, а совершенно так, как следует. Словом, куда ни повороти, был очень порядочный человек. Все чиновники были довольны приездом нового лица. Губернатор об нем изъяснился, что он благонамеренный человек; прокурор – что он дельный человек; жандармский полковник говорил, что он ученый человек; председатель палаты – что он знающий и почтенный человек; полицеймейстер – что он почтенный и любезный человек; жена полицеймейстера – что он любезнейший и обходительнейший человек. Даже сам Собакевич, который редко отзывался о ком-нибудь с хорошей стороны, приехавши довольно поздно из города и уже совершенно раздевшись и легши на кровать возле худощавой жены своей, сказал ей: «Я, душенька, был у губернатора на вечере, и у полицеймейстера обедал, и познакомился с коллежским советником Павлом Ивановичем Чичиковым: преприятный человек!» На что супруга отвечала: «Гм!» – и толкнула его ногою.

Такое мнение, весьма лестное для гостя, составилось о нем в городе, и оно держалось до тех пор, покамест одно странное свойство гостя и предприятие, или, как говорят в провинциях, пассаж, о котором читатель скоро узнает, не привело в совершенное недоумение почти всего города.

Вот уже более полутора веков не исчезает интерес к удивительному произведению, которое написал Н. В. Гоголь. «Мертвые души» (краткий пересказ по главам дается ниже) - поэма о современной писателю России, ее пороках и недостатках. К сожалению, многие вещи, описанные в первой половине XIX века Николаем Васильевичем, все еще существуют, что делает произведение актуальным и сегодня.

Глава 1. Знакомство с Чичиковым

В губернский город NN въехала бричка, в которой сидел господин обычной наружности. Она остановилась у трактира, где можно было снять комнату за два рубля. Селифан, кучер, и Петрушка, лакей, внесли в комнату чемодан и ларчик, чей вид указывал на то, что они часто бывали в пути. Так можно начать краткий пересказ «Мертвых душ».

1 глава знакомит читателя с приезжим - коллежским советником Чичиковым Павлом Ивановичем. Он сразу же направился в залу, где заказал обед и стал расспрашивать слугу о местных чиновниках и помещиках. А на следующий день герой нанес визиты всем важным лицам города, включая губернатора. При знакомстве Павел Иванович сообщал, что ищет для себя новое место жительства. Он производил весьма приятное впечатление, так как мог польстить и выказать уважение каждому. В результате Чичиков сразу же получил массу приглашений: на вечеринку к губернатору и на чай к другим чиновникам.

Краткий пересказ первой главы «Мертвых душ» продолжается описанием приема у градоначальника. Автор дает красноречивую оценку высшему обществу города NN, сравнивая гостей губернатора с мухами, носящимися над рафинадом. Также Гоголь замечает, что все мужчины здесь, впрочем, как и везде, делились на "тонких" и "толстых" - к последним он отнес главного героя. Положение первых являлось нестабильным и неустойчивым. Зато вторые если уж куда сядут, то навсегда.

Для Чичикова вечер прошел с пользой: он познакомился с состоятельными помещиками Маниловым и Собакевичем и получил от них приглашение в гости. Главный вопрос, который интересовал Павла Ивановича в разговоре с ними, был о том, сколько душ они имеют.

В следующие несколько дней приезжий посетил чиновников и очаровал всех знатных жителей города.

Глава 2. У Манилова

Прошло больше недели, и Чичиков решил наконец навестить Манилова и Собакевича.

Краткий пересказ 2 главы «Мертвых душ» нужно начать слуги героя. Петрушка был неразговорчив, но любил читать. Еще он никогда не раздевался и всюду носил свой особый запах, что вызывало недовольство Чичикова. Так пишет о нем автор.

Но вернемся к герою. Он проехал довольно много, прежде чем завидел имение Манилова. Двухэтажный господский дом возвышался одиночкой на украшенном дерном юру. Его окружали кустарники, клумбы, пруд. Особое внимание привлекала беседка со странной надписью «Храм уединенного размышления». Крестьянские избы выглядели серыми и запущенными.

Краткий пересказ «Мертвых душ» продолжается описанием встречи хозяина и гостя. Улыбающийся Манилов расцеловал Павла Ивановича и пригласил в дом, который внутри был так же не обустроен, как и все имение. Так, одно кресло стояло не обтянутым, а на подоконнике в кабинете хозяин выкладывал горки пепла из трубки. Помещик все мечтал о каких-то проектах, которые оставались нереализованными. При этом не замечал, что его хозяйство все больше приходило в упадок.

Особо Гоголь отмечает отношения Манилова с женой: они ворковали, стараясь во всем доставить удовольствие друг другу. Чиновники города были для них прекраснейшими людьми. А своим детям они дали странные античные имена и за обедом все пытались показать их образованность. В целом, рассказывая о помещике, автор подчеркивает следующую мысль: от внешнего облика хозяина исходило столько слащавости, что первое впечатление о его привлекательности быстро менялось. И к концу встречи уже казалось, что Манилов - ни то ни се. Такую характеристику этого героя дает автор.

Но продолжим кратчайший пересказ. Мертвые души вскоре стали предметом разговора гостя и Манилова. Чичиков просил продать ему умерших крестьян, которые по ревизским документам еще числились живыми. Хозяин сначала растерялся, а потом отдал их гостю просто так. Он никак не мог взять денег с такого хорошего человека.

Глава 3. Коробочка

Попрощавшись с Маниловым, Чичиков направился к Собакевичу. Но по дороге заблудился, попал под дождь и уже затемно оказался в какой-то деревне. Его встретила сама хозяйка - Настасья Петровна Коробочка.

Герой хорошо выспался на мягкой перине и, проснувшись, заметил свое вычищенное платье. В окно он увидел много птиц и крепкие крестьянские избы. Обстановка комнаты и поведение хозяйки свидетельствовали о ее бережливости и экономности.

Во время завтрака Чичиков, не церемонясь, завел разговор об умерших крестьянах. Настасья Петровна сначала не понимала, как можно продать несуществующий товар. Потом все боялась продешевить, говоря, что дело для нее новое. Коробочка была не так проста, как казалось поначалу, - к такой мысли подводит краткий пересказ «Мертвых душ». Глава 3 заканчивается тем, что Чичиков пообещал помещице купить осенью мед и пеньку. После этого гость и хозяйка наконец сговорились в цене и заключили купчую.

Глава 4. Ссора с Ноздревым

От дождя дорогу так размыло, что к полудню коляска выбралась на столбовую. Чичиков решил заехать в трактир, где встретил Ноздрева. Они познакомились у прокурора, и сейчас помещик вел себя так, будто Павел Иванович являлся его лучшим приятелем. Не имея никакой возможности отделаться от Ноздрева, герой отправился к нему в имение. О неприятности, которая там вышла, вы узнаете, если прочитаете дальнейший краткий пересказ «Мертвых душ».

4 глава знакомит читателя с помещиком, заслужившим славу дебошира и зачинщика скандалов, игрока и менялы. «Свинтус» и другие подобные слова являлись обычными в его лексиконе. Ни одна встреча с этим человеком не заканчивалась мирно, и больше всего доставалось людям, имевшим несчастье познакомиться с ним близко.

По приезде Ноздрев повел своего зятя и Чичикова смотреть пустые стойла, псарню, поля. Наш герой чувствовал себя разбитым и разочарованным. Но главное было впереди. За обедом произошла ссора, получившая продолжение на следующее утро. Как показывает кратчайший пересказ, мертвые души стали этому причиной. Когда Чичиков завел разговор, ради которого ездил к помещикам, Ноздрев с легкостью пообещал подарить ему несуществующих крестьян. От гостя требовалось лишь купить у него коня, шарманку и собаку. А утром хозяин предложил сыграть на души в шашки и стал жульничать. Обнаруживший это Павел Иванович едва не был побит. Трудно описать, как он обрадовался появлению в доме капитана-исправника, приехавшего арестовать Ноздрева.

Глава 5. В доме Собакевича

По дороге произошла еще одна неприятность. Неразумность Селифана стала причиной того, что коляска Чичикова столкнулась с другой повозкой, в которую были впряжены шесть лошадей. В распутывании лошадей приняли участие прибежавшие из деревни мужики. А сам герой обратил внимание на милую белокурую барышню, сидевшую в коляске.

Краткий пересказ «Мертвых душ» Гоголя продолжается описанием встречи с Собакевичем, которая наконец-то состоялась. Представшие перед глазами героя деревня и дом были велики. Все отличалось добротностью и долговечностью. Сам помещик напоминал медведя: и внешностью, и походкой, и цветом одежды. Да и все предметы в доме походили на хозяина. Собакевич был немногословен. За обедом ел много, а о градоначальниках отзывался негативно.

Предложение продать мертвые души он воспринял спокойно и сразу же выставил довольно высокую цену (два рубля с половиной), так как все крестьяне у него были записаны и каждый из них обладал каким-то особенным качеством. Это не очень понравилось гостю, но он принял условия.

Затем Павел Иванович направился к Плюшкину, о котором узнал от Собакевича. По словам последнего, крестьяне у него гибли, как мухи, и герой надеялся выгодно приобрести их. Правильность этого решения подтверждает краткий пересказ ("Мертвые души").

6 глава. Заплатанной

Такое прозвище дал барину мужик, у которого Чичиков спросил дорогу. И внешний вид Плюшкина его вполне оправдывал.

Проехав по странным ветхим улочкам, говорившим о том, что некогда здесь было крепкое хозяйство, коляска остановилась у господского дома-инвалида. Во дворе стояло некое существо и ссорилось с мужиком. Невозможно было сразу определить его пол и должность. Увидев на поясе связку с ключами, Чичиков решил, что это ключница, и велел позвать хозяина. Каким же было его удивление, когда он узнал: перед ним стоит один из самых богатых помещиков в округе. Во внешности Плюшкина Гоголь обращает внимание на живые бегавшие глаза.

Краткий пересказ «Мертвых душ» по главам позволяет отметить лишь существенные черты помещиков, ставших героями поэмы. Плюшкин выделяется тем, что автор рассказывает историю его жизни. Когда-то он был экономным и гостеприимным хозяином. Однако после смерти жены Плюшкин становился все скупее. В итоге сын застрелился, так как отец не помог выплатить долги. Одна дочь сбежала и получила вслед проклятия, другая - умерла. С годами помещик превратился в такого скрягу, что подбирал на улице весь мусор. Он сам и его хозяйство превратились в гниль. Гоголь называет Плюшкина «прорехой на человечестве», причину чего, к сожалению, не в полной мере может объяснить краткий пересказ.

Мертвые души Чичиков купил у помещика по очень выгодной для себя цене. Достаточно было сказать Плюшкину, что это освобождает его от уплачивания пошлины за давно не существующих крестьян, как он с радостью на все согласился.

Глава 7. Оформление документов

Чичиков, вернувшийся в город, поутру проснулся в хорошем расположении духа. Он сразу же бросился пересматривать списки купленных душ. Особенно его заинтересовала бумага, составленная Собакевичем. Помещик давал полную характеристику каждому мужику. Перед героем словно оживают русские крестьяне, в связи с чем он пускается в рассуждения об их нелегкой судьбе. У всех, как правило, одна участь - тянуть лямку до конца своих дней. Спохватившись, Павел Иванович засобирался в палату для оформления документов.

Краткий пересказ «Мертвых душ» переносит читателя в мир чиновников. На улице Чичиков встретил Манилова, все так же заботливого и добродушного. А в палате, к его счастью, оказался Собакевич. Павел Иванович долго ходил из одного кабинета в другой и терпеливо объяснял цель визита. Наконец он дал взятку, и дело тут же завершили. А легенда героя о том, что он берет крестьян на вывоз в Херсонскую губернию, ни у кого не вызвала вопросов. Уже в конце дня все отправились к председателю, где пили за здоровье нового помещика, желали ему удачи и обещали найти невесту.

Глава 8. Обстановка накаляется

Слухи о крупной покупке крестьян вскоре разлетелись по всему городу, и Чичикова стали считать миллионером. Ему всюду оказывали знаки внимания, тем более что герой, как показывает краткий пересказ «Мертвых душ» по главам, мог легко расположить к себе людей. Однако вскоре случилось непредвиденное.

Губернатор давал бал, и в центре внимания, конечно же, был Павел Иванович. Теперь уже ему все желали угодить. Вдруг герой заметил ту самую молодую даму (она оказалась дочерью губернатора), с которой познакомился по дороге от Коробочки к Ноздреву. Она еще при первой встрече очаровала Чичикова. И теперь все внимание героя было обращено на девушку, что вызвало гнев других дам. Они в одночасье увидели в Павле Ивановиче страшнейшего врага.

Вторая неприятность, которая случилась в этот день, - на балу появился Ноздрев и стал рассказывать о том, что Чичиков скупает души умерших крестьян. И хотя его словам никто не придал значения, Павел Иванович весь вечер чувствовал себя неловко и раньше времени вернулся в свой номер.

Коробочка после отъезда гостя все гадала, не продешевила ли она. Измучившись, помещица решила ехать в город, чтобы узнать, почем нынче продаются умершие крестьяне. О последствиях этого расскажет следующая глава (ее краткий пересказ). "Мертвые души" Гоголь продолжает описанием того, как неудачно стали развиваться события для главного героя.

9 глава. Чичиков в центре скандала

На следующее утро встретились две дамы: одна - просто приятная, другая - приятная во всех отношениях. Они обсуждали последние новости, главной из которых стал рассказ Коробочки. Дадим его очень краткий пересказ (мертвых душ это касалось напрямую).

По словам гостьи, первой дамы, Настасья Петровна остановилась в доме своей приятельницы. Ей-то она и поведала о том, как вооруженный Павел Иванович ночью явился в имение и стал требовать продать ему души умерших. Вторая дама добавила, что о подобной покупке ее муж слышал от Ноздрева. Обсудив происшествие, женщины решили, что все это только прикрытие. Истинная же цель Чичикова - похитить губернаторскую дочь. Они тут же поделились догадкой с вошедшим в комнату прокурором и отправились в город. Вскоре все его жители разделились на две половины. Дамы обсуждали версию похищения, а мужчины - покупку мертвых душ. Губернаторша приказала слугам Чичикова на порог не пускать. А чиновники собрались у полицмейстера и пытались найти объяснение случившемуся.

10 глава. История о Копейкине

Перебрали множество вариантов того, кем мог быть Павел Иванович. Вдруг почтмейстер воскликнул: «Капитан Копейкин!» И поведал историю жизни таинственного человека, о котором присутствующие ничего не знали. Ей-то и продолжим краткий пересказ 10 главы «Мертвых душ».

В 12-м году Копейкин лишился на войне руки и ноги. Зарабатывать сам не мог и потому отправился в столицу просить заслуженной помощи у монарха. В Петербурге остановился в трактире, нашел комиссию и стал ждать приема. Вельможа сразу приметил инвалида и, узнав о его проблеме, посоветовал подойти через несколько дней. В следующий раз заверил, что скоро все непременно решится и пенсион назначат. А при третьей встрече так ничего и не получивший Копейкин поднял шум и был выдворен из города. Никто точно не знал, куда вывезли инвалида. Но когда на Рязанщине появилась шайка разбойников, все решили, что ее главарь - не кто иной, как… Далее все чиновники сошлись на том, что Чичиков не может быть Копейкиным: у него и рука, и нога на месте. Кто-то предположил, что Павел Иванович - Наполеон. Еще немного порассуждав, чиновники разошлись. А прокурор, придя домой, умер от потрясения. На этом краткий пересказ «Мертвых душ» подходит к финалу.

Все это время виновник скандала сидел в номере больной и удивлялся, что его никто не навещает. Почувствовав себя немного лучше, он решил отправиться с визитами. Но у губернатора Павла Ивановича не приняли, а остальные явно избегали встречи. Все объяснил приход в гостиницу Ноздрева. Он-то и сообщил, что Чичикова обвиняют в подготовке похищения и изготовлении фальшивых ассигнаций. Павел Иванович тут же приказал Петрушке и Селифану подготовиться к отъезду ранним утром.

Глава 11. История жизни Чичикова

Однако герой проснулся позже, чем планировал. Потом Селифан заявил, что нужно Наконец тронулись в путь и по дороге встретили траурную процессию - хоронили прокурора. Чичиков спрятался за занавеской и тайком рассматривал чиновников. Но те его даже не заметили. Сейчас их заботило другое: каким будет новый генерал-губернатор. В итоге герой решил, что встретить похороны - это хорошо. И коляска поехала вперед. А автор приводит историю жизни Павла Ивановича (далее дадим ее краткий пересказ). Мертвые души (11 глава на это указывает) пришли в голову Чичикову неслучайно.

Детство Павлуши трудно назвать счастливым. Мать рано умерла, а отец часто его наказывал. Потом Чичиков-старший отвез сына в городское училище и оставил жить у родственницы. При прощании дал несколько советов. Учителям угождать. Дружить только с богатыми одноклассниками. Никого не угощать, а устраивать все так, чтобы самого угощали. И главное - беречь копеечку. Павлуша исполнил все заветы отца. К оставленному при расставании полтиннику вскоре добавил свои заработанные. Учителей покорил прилежанием: никто не мог так примерно сидеть на уроках, как он. И хотя получил хороший аттестат, работать начал с самых низов. К тому же после смерти отца в наследство достались лишь ветхий домик, который Чичиков продал за тысячу, и слуги.

Поступив на службу, Павел Иванович проявил невероятное усердие: работал много, спал в канцелярии. При этом всегда прекрасно выглядел и всем угождал. Узнав, что у начальника есть дочь, стал ухаживать за ней, и дело даже пошло к свадьбе. Но как только Чичикова повысили, он съехал от начальника на другую квартиру, а о помолвке вскоре все как-то забыли. Это был самый трудный шаг на пути к цели. А мечтал герой о большом богатстве и важном месте в обществе.

Когда началась борьба со взяточничеством, Павел Иванович нажил первое состояние. Но все делал через секретарей и писарей, потому сам оставался чист и заслужил репутацию у руководства. Благодаря этому смог пристроиться на строительство - вместо планируемых зданий у чиновников, включая героя, появились новые дома. Но здесь Чичикова ждала неудача: приход нового начальника лишил и должности, и состояния.

Карьеру стал строить с самого начала. Чудом попал на таможню - благодатное место. Благодаря расторопности и угодничеству добился многого. Но вдруг поссорился с другом-чиновником (они вместе вели дела с контрабандистами), и тот написал донос. Павел Иванович снова остался ни с чем. Сумел припрятать только десять тысяч да двух слуг.

Выход из ситуации подсказал секретарь конторы, в которой Чичиков по долгу новой службы должен был заложить имение. Когда речь зашла о количестве крестьян, чиновник заметил: «Умерли, а в ревизских списках еще числятся. Одних не станет, другие народятся - все в дело годится». Тогда-то и пришла мысль покупать мертвые души. Доказать, что крестьян нет, будет трудно: Чичиков приобретал их на вывоз. Для этого и землю заранее приобрел в Херсонской губернии. А опекунский совет на каждую числящуюся душу рублей двести даст. Вот уже и состояние. Так читателю раскрываются замысел главного героя и суть всех его действий. Главное - быть осторожным, и все получится. Коляска неслась дальше, а Чичиков, любивший быструю езду, лишь улыбался.